Она наполовину пролезла в салон через открытую дверь и потянула Анджея за руку:
– Давай с этой стороны!
Он завопил от боли.
– Другого выхода нет! – Жанна потянула снова. – Помоги мне!
– ОТПУСТИ!
Она знала, что причиняет ему невыносимую боль, однако едкий дым уже просачивался внутрь салона через смятый триплекс ветрового стекла.
– Ты должен мне помочь, я не смогу сама!
– НЕЕЕЕТ!.. – заорал он, когда Жанна решительно вцепилась в него обеими руками, и взглядом указал на дверь с его стороны.
– Ее заклинило! У нас нет времени! Мы…
– Еще раз!
– …взорвемся!
Спорить дальше было невозможно. Задыхаясь и кашляя от дыма, Жанна выбралась из машины: огонь успел опалить ей волосы.
– Куда?! Вернись, курва! ВЫТАЩИ МЕНЯ! – заорал Анджей.
Она снова обежала «фиат» и стала дергать дверцу водителя. Искаженное лицо Анджея все время было обращено прямо к ней; огонь уже добрался до его тела, начав жуткую трапезу, о которой Жанну оповестил запах горящей плоти.
Дверь не поддавалась.
Возможно, она продолжала бы это безнадежное сражение с намертво заклинившим замком, пока на ней самой не вспыхнула бы одежда – и тогда, может быть, она все равно продолжала бы дергать и дергать, – но, когда Анджей вдруг крикнул, что все случилось из-за нее, Жанну это внезапно сломало.
Она стала отползать от машины; высохшая, скрученная жаром трава хрустела под ее коленями. Почти теряя сознание, Жанна посмотрела туда, откуда неслись страшные звуки, издаваемые человеком, за которого через месяц она собиралась выйти замуж. И навсегда пожалела об этом.
Сквозь пламя она увидела, что волосы у Анджея уже исчезли, кожа на лице вздулась огромными волдырями и, будто оплавляясь, пластами сползала вниз. Только его глаза выглядели не тронутыми огнем, они были переполнены исступленной ненавистью, и… Они были жадными.
Он что-то продолжал кричать сквозь гул огня, что-то по-польски, и Жанна, к счастью для себя, уже почти ничего не понимала. Этот кошмар, казалось, тянулся недели и месяцы… Она желала только одного: чтобы Анджей наконец…
– Умри же… умри! – В тот раз конец его крикам положил взрыв, в этот – и в сотнях других – пробуждение от кошмара.
Жанна подобрала с пола упавшее одеяло, укрылась с головой, вновь переживая события того дня, когда жизнь поделилась на «до» и «после», события, что возвращались в ее снах с фотографической точностью каждой детали.
Родственники Анджея, приехавшие из Польши, чтобы увезти его останки домой, ни разу не навестили ее в больнице; впрочем, Жанну это не слишком удивило. Даже сам Анджей никогда не скрывал, что мать и прочие члены его многочисленной семьи с самого начала не одобряли его выбора.
Через несколько недель после катастрофы она стала постепенно приходить в себя, через два месяца он перестал сниться ей каждую ночь и звать из охваченной огнем машины, через полгода – она уже могла подолгу не вспоминать о нем вообще.
Как странно, на ее теле не осталось никаких напоминаний о той аварии – ни шрамов, ни даже следов от десятков мелких ожогов. Ничего.
И вот что-то вдруг сдвинулось не в том направлении в огромных вселенских часах.
Она провалялась в постели до половины пятого утра, хотя еще раньше знала наверняка, что больше не сможет заснуть. Затем поднялась, сварила кофе и занялась уборкой квартиры. Последний раз она мыла полы вчера, незадолго до того, как легла спать, – ну и что с того?
Когда-то, до тринадцати лет, Жанне очень хотелось научиться писать стоя – привилегия, которой Бог обделил половину человечества. Теперь она не стала бы жаловаться на то, что родилась женщиной, потому что всегда могла отыскать себе какое-нибудь бесполезное занятие по дому и не сожалеть о напрасно потраченном времени.
Когда-то она думала иначе.
– Но зачем было бросать работу – вот чего я не могу понять. Ведь тебе уже не двадцать, чтобы…
– Ладно, поздно слезы лить. – Жанна выбила ногтями мелодичную дробь о край бокала с шампанским, которое принесла Марта и которое, подобно джинну, было выпущено из бутылки по случаю их встречи, сразу, после того как они обнялись в коридоре и минуту разглядывали друг друга в поисках примет, оставленных временем за те шесть месяцев, что они не виделись. – Вообще-то, меня оттуда попросили, но позволили сохранить лицо, – добавила Жанна, вставая с кресла перед журнальным столиком, чтобы вновь наполнить бокалы.
– Даже так? – изумилась Марта. – И ты не стала бороться после тех лет, что им отдала? К тому же такие референты, как ты, по-моему, на дороге не валяются. Они еще будут жалеть.
– Честно сказать, я даже рада, – Жанна грустно улыбнулась. – Удивительно, что меня вообще так долго терпели… последнее время все буквально валилось из рук.
– Неужели все так серьезно?
Жанна не ответила, только подумала, что ей уже и не двадцать восемь – и очень скоро первая цифра ее возраста одним щелчком сменится более солидной «тройкой», будто в маленьком окошке счетчика такси: щелк! – и что-то в тебе меняется – незримо, но что-то важное, что понимаешь, лишь оглянувшись назад. Поэтому боишься. Только ее такси снова несется в полосе непроглядного тумана, из окна не разглядеть дороги впереди… И от этого страх становится еще сильнее.
– Ты меня слушаешь? Ау, я где-то здесь, – Марта была вынуждена подать знак, чтобы привлечь ее внимание, словно стояла на другом конце лесной поляны и встречала заблудившуюся подругу.
– Что? Да, конечно… Извини.
– Да что с тобой такое?
– Я просто подумала, что, когда тебе двадцать, кажется, жизнь только начинается, а к тридцати считаешь, что все лучшее уже в прошлом.
– Осень, – сказала Марта. – Это все долгая осень. Сколько помню этот город: немного зимы, немного лета, остальное – осень. Если бы стали выбирать столицы для времен года, я бы голосовала за Львов как за столицу с сентября по ноябрь. Наверное, так оно и есть на самом деле – тут ее главная резиденция. Ответ – осень. И еще нерегулярная половая жизнь. Все, что нужно для черной депрессии.
Если Марта хотела заставить подругу улыбнуться, то ей это удалось. Как почти всегда удавалось (слава Богу, ей хватило такта не завести речь о психиатре, как героине второго плана в какой-нибудь дурацкой мыльной опере).
– Представь себе, первая новость, которую я услышала, вернувшись в этот город, была о парне, перестрелявшем своих бывших одноклассников на похоронах в Брюховичах. А последнюю пулю он выпустил себе в рот.
– Я тоже слышала, – кивнула Жанна. – Кажется, он убил пятерых или шестерых, если не считать родителей, которых позже нашли дома.
Марта передернула плечами.
– Не могу даже представить, что может заставить человека перерезать глотку собственной матери. Но знаешь, что самое странное? – Она с некоторым замешательством посмотрела на Жанну. – Он приснился мне в самолете, когда мы с Робертом летели из Брюсселя в Киев. Я хочу сказать… я ведь тогда еще ничего не знала, понимаешь? Во Львове мы оказались только через два дня, пока Роберт не решил кое-какие дела в Киеве, да и у меня не было времени смотреть телевизор. В том сне я увидела, как этот парень стрелял, и они падали, один за другим… А до того, как пустить пулю в себя, он встал над вырытой могилой, куда едва успели опустить гроб, и начал кричать: «Мы выиграли? Мы выиграли?» – словно обращался к кому-то. Это было так жутко. А потом выстрелил последний раз. Многое из того, что я слышала позже, совпало. Веришь?
– Зачем тебе выдумывать, – уклончиво сказала Жанна.
Ведь с ней самой однажды произошло нечто, о чем она не решилась бы заговорить даже с Мартой. Она никогда не сомневалась, что действительно видела что-то или кого-то, выглядевшего как ее погибший отец и говорившего с ней так, словно его рот был набит морской капустой. Это висело над сочной травой, когда рядом в машине заживо сгорал Анджей.