Смерть, как оказалось, была потрясающе всеядной.
Было трудно с обмундированием, оружием, боеприпасами. Было трудно с едой. Было трудно с людьми. Я, например, понятия не имела ни о нормативах метания гранаты, ни снаряжении магазина к АК-74, ни тем более о порядке боевого дежурства. И тем более о строительстве блокпостов и ротных оборонительных пунктов. И таких было большинство.
Но нас очень хорошо учили. В основном, конечно, противник — по прогрессивной методике «знания в обмен на жизнь и здоровье». Кто не научился, отправлялся в лучшем случае в госпиталь. Наиболее бестолковые заезжали сразу в морг.
И мы учились. И уроды отступали, черепашьими шагами, но неотвратимо. А в тайном месте лежали и ждали своего часа давно купленные списки личного состава артиллерийской бригады, отработавшей в тот солнечный летний день по жилому кварталу одного маленького, совсем в военном смысле неважного городка.
Наверное, можно сказать, что как раз тогда у меня пропал смысл и цель жизни. Скатился по пологому склону на дно воронки, оставшейся на месте родительского дома.
Что мы такое без наших родных? Бесполезные биты информации внутри болтающегося на скелете мяса.
— Задумалась? — ко мне подсаживается Сашка Кричевский, лохматый, рослый и нескладный наш снайпер. — А ты знаешь, что по нормам РККА боец не должен сидеть без дела дольше семи минут? Иначе он начинает думать всякие мысли и вообще дисциплинарно разлагаться. Мудры были предки!
— Откуда знаешь? — интересуюсь. — Сам-то не служил, небось, в непобедимой и легендарной?
Сашка шмыгает носом.
— Батя был, рассказывал. А до него дед. Трудовая династия, типа. «Служи, сынок, как дед служил…» А дед сама знаешь что на службу ложил.
Я не знаю, но благоразумно молчу.
Костерок наш, около которого мы расселись, горит неярко, но ровно. Там свалены в кучу какие-то щепки, осколки ДСП-плит, обрубки мебели, куски железнодорожных шпал. Креозот, содержащийся в них, способен со временем вызывать рак, но нам это не грозит. На камеру можно говорить разное, но статистику мы все знаем — из первого состава батальона в живых осталось не более пятой части.
Пора бы нам уже одевать белое, по японской традиции — как воинам, сражающимся и готовых погибнуть за безнадежное дело.
Сашка подкидывает веточку в костер.
— И сколько мы уже здесь воюем? — интересуюсь риторически. Сашка сплевывает в сторону.
— Примерно на «охренеть как много больше, чем следовало бы», на мой вкус, — он все еще улыбается. — Но уже виден берег, завтра, говорят, ожидают наступления уродов. А после него — наша контратака. Так что сейчас нам бы лучше выспаться. И позвонить родителям.
Я пытаюсь вспомнить, говорила ли Сашке насчет своих. Не то, чтобы у меня была привычка делиться таким с каждым встречным, но ведь Сашка не чужой, он ведь… да и вообще, мы же его…
— Потому что, как говорится, семья — это наше все, согласись, — снайпер улыбается, но глаза его остаются серьезными, словно он только имитирует веселье, словно он вынужден носить на лице эту пока еще нужную, но глупую маску.
Стоп.
«Ты никогда не можешь вспомнить начало своего сна, он всегда начинается откуда-то с середины, не так ли?»
Именно так.
Когда я успела вернуться к ребятам? Что было перед тем, как я оказалась у наших «казарм», а на самом деле здания бывшего Театра юного зрителя? И самое главное…
Самое главное — мне вдруг приходит в голову не сразу, слишком быстро все случается — это то, что Сашка действительно за мной слегонца приударял. Ненавязчиво, не переходя черту, так что все было в норме. То есть было до тех пор, пока он не попал со своей группой прикрытия под минометный обстрел уродов. Осколок перебил шейную артерию, мгновенная смерть.