- Ну… я подглядел, куда вы садитеся… и как поезд стал, то и пришел. Хотел раньше, но проводник пущать отказался. Вот.
Какой замечательный человек, этот проводник. Евдокия мысленно пожелала ему долгих лет и здоровья, а еще огорчилась, что недавняя остановка вынудила проводника покинуть свой пост…
Впрочем, из сказанного Аполлоном она уловила одно: билет у него имелся.
- Аполлон, - она сделала глубокий вдох, уже догадываясь, что выпроводить потенциального жениха будет не так-то просто. - Ты должен уйти.
- Куда?
- К себе.
- Так… далеко… мы верст тридцать уже отъехали, - просветил Аполлон и, высунув розовый язык, лизнул безголового петушка.
- Я имею в виду, в тот вагон, в котором ты ехал. Понимаешь?
Он кивнул, но с места не сдвинулся. Напротив, поерзал и почти чистой рукой вцепился в диванчик.
- Не пойдешь?
…этого портфелем бить бесполезно.
- Не пойду.
- Почему? - ласково осведомилась Евдокия.
- Там душно… и жарко… и мухи летают.
- Словно духи… - всплыло в памяти не к месту.
- Не, просто мухи. Жужжат… а еще баба рядом едет, толстая и взопревшая, - продолжал перечислять Аполлон. На секунду он задумался, а после выдвинул очередной аргумент. - И коза.
- Взопревшая?
Евдокия чувствовала, что еще немного и позорно завизжит. Или в обморок упадет, не голодный, но самый обыкновенный, нервический, который время от времени приключается с любой девицей.
- Почему взопревшая? - удивился Аполлон. И тут же признался. - Не знаю. Я козу не нюхал. Просто коза. Беленькая… она на меня смотрит.
- Любуется, должно быть.
Евдокия присела и сдавила голову руками. Спокойно. Вот появится проводник, и ему можно будет перепоручить это недоразумение… в конце концов, Аполлон взрослый уже… и что с ним случится?
Что угодно.
Обманут.
Ограбят.
А Евдокию потом совесть замучит… но не терпеть же его до самого Познаньска?
- А хочешь, - Аполлон протянул руку и погладил Евдокию волосам. Ладонь его широкая была не особо чиста, и на волосах, кажется, остался карамельный сироп. - Хочешь, я тебе стихи почитаю?
- Про бабу?
- Про бабу… и про козу… ты не переживай, Евдокиюшка… вот доберемся мы до Познаньска…
…к следующему вечеру, когда Евдокия окончательно свихнемся.
- …и найдем тебе жениха хорошего… доброго… а мне жену.
- Тоже добрую?
- Ага… она мне собаку завести разрешит.
- А может, ты домой вернешься, - робко предложила Евдокия. - Без жены. И просто собаку заведешь?
Аполлон вздохнул. По всему выходило, что жениться ему не так уж сильно хотелось.
- Не, - ответил он, подпирая щеку пудовым кулаком. - Не выйдет. Мама сказала, что сначала надо жену завести, а потом уже собаку.
А маму он слушать привык.
И Евдокия, обняв портфель, в котором лежали документы, более не казавшиеся столь уж важными, закрыла глаза. Все наладится… непременно наладится… в конце концов, было бы из-за чего в панику впадать… это ж не пожар на прядильной фабрике, только-только отстроенной… и не мор, который на овец напал, отчего цены на шерсть выросли втрое… и даже не падение акций компании “Сильвестров и сыновья” на третий день после того, как Евдокия в оные акции четвертую часть свободного капитала перевела.
…подумаешь, жених…
…куда-нибудь да исчезнет.
Но Аполлон исчезать не собирался, он сопел, грыз петушка и собственные ногти, а еще время от времени порывался читать стихи.
- У бабы Зины жопа с две корзины! - громко, вдохновенно декламировал Аполлон, и от избытка эмоций, должно быть, стучал могучим кулаком по могучей же груди. Звук получался гулким, громким. - У бабы Нади рожа в шоколаде…
…издалека донесся тонкий гудок, надо полагать, той самой “Королевской стрелы”, которую велено было пропустить, и “Молот Вотана” ответил.
- Баба Надя - соседка наша, - пояснил Аполлон и поскреб живот. - Она шоколады продает… втридорога… а меня не любит. Одного разу так разверещалася на всю улицу! Разоряю я ее! Пришел и пожрал… а я ж только одну конфетку попробовал! У нее шоколады не вкусныя! Она сахару жалеет.
- Ужас, - не вникая в хитросплетения Зеленой слободы, ответила Евдокия.
Ужас как он есть. Форменный.
“Королевская стрела” пронеслась мимо, грохоча и подвывая. И Аполлон, завороженный этаким небывалым зрелишем, примолк. Он подвинулся к самому окну, приник, щекой прилипши к стеклу, не дыша, глядя на мелькавшие темно-синие, с золоченым позументом, вагоны.
- Экая… она… маменька говорит, что королю хорошо.
- Почему?
- Королем родился. Другим-то работать надобно от зари до зари, - уверившись, что “Стрела” ушла и возвращаться не намерена, Аполлон от окошка отлип и даже попытался вытереть отпечаток ладони.
Рукавом.
- То есть, ты работаешь много? - уточнила Евдокия, поглядывая на дверь. Сейчас более, чем когда бы то ни было, она нуждалась в Лютике. Он найдет способ избавиться от Аполлона…
…он всегда находил способ разрешить проблемы, казавшиеся Евдокии неразрешимыми. Как правило, касались оные проблемы не финансов, но людей, общение с которыми у Евдокии не ладилось.
- Я? Я еще молод, чтобы работать, - Аполлон даже возмутился этаким предположением. - Успею за жизнь наработаться. Мама так говорит…
Ну да, ежели мама говорит…
…страшно подумать, что предпримет дражайшая Гражина Бернатовна, обнаружив побег драгоценного своего сыночка.
- Аполлон.
- Да? - он подался вперед, горя желанием услужить, если, конечно, услуга не потребует чрезмерных усилий. Все-таки здоровьем он обладал слабым, такое надорвать проще простого.
- Помолчи.
- Что, совсем?
- Совсем…
- И стихов не читать? - Аполлон насупился. Все ж таки не часто ему доводилось встретить благодарного слушателя. Все больше на жизненном пути, каковой сам Аполлон полагал нелегким, щедро пересыпанным терниями, и совсем реденько - звездами, попадались слушатели неблагодарные, норовившие сбежать от высокого слова.
А то и вовсе отвечавшие словом низким, можно сказать, матерным.
Соседка же, та самая, у которой задница большая - конечно, не с две корзины, тут Аполлон слегка преувеличил, исключительно в силу творческой надобности - вовсе мокрою тряпкой по хребту огрела. Бездельником обозвала еще… а он не бездельник.
Он студент.
И поэт.
Вот войдет в энциклопедию, как матушка пророчит - ей-то, небось, видней, чем соседке - тогда-то и поплачет она, злокозненная, вспоминая, как великого народного поэта грязною тряпкой обхаживала… Аполлон задумался. Сей момент, не дававший покоя мятущейся и слегка оголодавшей с утра - а то, маменька, небось, шанежки затеяла - душе, настоятельно требовал быть увековеченным в словах.
А то ж куда это годится?
Каждый поэта обидеть норовит…
Аполлон вздохнул и откусил от леденцового петушиного тела половину. Раз говорить не велено, он помолчит, он же ж не просто так, а с пониманием. Вон, невестушка нечаянная, хоть и бывшая, хмурится, губу оттопырила, за косу себя дергает, небось, печали предается.
А и сама виноватая… соглашалась бы, когда Аполлон ее звал замуж, глядишь, уже б до храму дошли… и зажили бы душа в душу, как маменька велит. Но маменьке Евдокия сразу не глянулась.
- Гонорливая больно, - сказала она, едва за ворота выйдя. - И старая.
Оно-то так… старая… на целых девять лет старше, а это ж много, почитай, половина Аполлоновой жизни… и потому жаль ее даже, бедолажную…
Аполлон вздохнул.
От жалости и еще от голодухи, он повел носом, но в поезде пахло нехорошо, поездом. И то верно маменька говорила, что все поезда - это от Хельма, что людям-то положено ногами по земле ходить. Или на совсем уж крайний случай, бричкой пользоваться. А чтобы железная громадина, да паром пыхая, да по рельсам ползла… и воняла.
Или это уже от Аполлона?
Он поднял руку и голову наклонил, пытаясь уловить, от него ли потом несет. А ведь мылся позавчера только… он бы и почаще в баню заглядывал, но мама боялась, что после парилочки застудится…