Обрядили же красавца в красную шелковую рубаху с расшитым воротом, модные штаны в узкую полоску и скрипучие хромовые сапоги. На шею цепь повесили золотую. На пухлые пальцы с обкусанными ногтями — перстней надели дюжины с две.
И через одного с каменьями.
В перстнях жениху было неудобно, а может, не в них дело, но в том, что непривычен он был к смотринам, оттого смущался, пальцами шевелил, цепляясь кольцом за кольцо. И дергался, смущался…
…поглядывал на маменьку, которая стояла тут же, прела в плюшевой, бисером расшитой, душегрее, оглядывалась, подмечая, что люстру хрустальную, что обои с золочением, что мебель италийскую, по каталогу выписанную… подмечала и хмурилась. Пальчик выставила, ноготком резьбу на низенькой софе ковырнула, верно, проверяя, густо ли позолочено… и вновь ручки на животе сложила, замерла истуканом, вперив в Евдокию настороженный недобрый взгляд.
— Знакомься, Дусенька, — пропела Модеста Архиповна, отмахнувшись от особо назойливой осы. — Это Аполлон.
Аполлон поднялся и отвесил поясной поклон, ручкой по ковру мазанув.
Дрессированный… кланяется и на матушку смотрит, и та кивает, улыбается, мол, правильно все делаешь… а сама Евдокию едва ли не пристальней, чем мебель разглядывает.
Не по вкусу ей девка-перестарок.
И рябая ко всему.
Евдокия хмыкнула, мысленно поправляя себя: не рябая, а веснушчатая. Дедово наследство, если маменьке верить. Она же, окрыленная надеждой — неужто устоит девичье сердце перед Аполлоном? — хлопотала, пела-заливалась, рассказывая, какая Евдокия у нее умница…
…ну да, не за красоту же хвалить.
Красота вся Аленке досталась, оттого, верно, и спровадили ее из-за стола, от греха подальше. Нечего у старшей сестры женихов отваживать.
Евдокия вздохнула, смиряясь с неизбежным.
Естественно, усадили их рядом с Аполлоном, и тот, смущенный близостью незнакомой девицы, густо покраснел.
— А вы… того… глаза красивые, — вспомнил он наставления маменьки, которая поджала узкие губы.
На стол несли снедь. И Евдокия, глядя, как кумачовая парадная скатерть теряется под обилием блюд, подсчитывала, во что эти смотрины станут. Расстаралась маменька. Тут и телячьи щеки с чесноком, и стерлядь в винном соусе плавает, выставила харю, точно насмехается над этакой невестой, и почки заячьи, и перепела в собственном соку, пулярочки, голуби…
А маменька все щебечет и щебечет.
Осы гудят.
Молчит женишок, руки пудовые на коленках сложил, мнется, сутулится…
…Иржена-заступница, за что Евдокии этакое мучение?
— А вы чем занимаетесь? — бодрым голосом поинтересовалась она, втыкая серебряную, из парадного сервиза, вилку в стерляжий бок.
Стерляди уже все равно, а Евдокия хоть как-то раздражение скинет.
— Учится он, — голос у будущей свекрови оказался низким, мужским. И сама она, пусть и обряженная в бархатное платье с кружевами, нашитыми плотно, богато, имела вид мужиковатый. Какая-то вся квадратная, короткошеяя, с красным, густо напудренным лицом. Над верхнею губой из-под пудры темные усики проглядывают. Волосы муравьиной башней уложены, украшены парчовыми розами и перьями.
— Неужели в Королевской академии? — почти правдоподобно восхитилась Евдокия.
Женишок покраснел еще более густо и потупился.
— Отчего сразу Академия? Нам Академии без надобности, верно, Полюшка?
Аполлон кивнул и, бросив на маменьку быстрый взгляд, шепотом попросил:
— А можно и мне рыбки?
Стерляди было не жаль. И густого клюквяного соуса, который у матушкиной поварихи получался терпким, кисловатым.
— Полюшка, — пропела будущая свекровь, вперив в Евдокию немигающий взгляд. — Осторожней. Тебя от рыбки пучит… а от клюквы у нас щечки краснеют. С детства.
Полюшка временно оглох.
Евдокия сделала вид, что сказанное ее не касается и, провернув в пальцах вилку, продолжила… расспросы. Конечно же, расспросы. И нечего маменьке глазищами сверкать да страшные рожи корчить. Она, Евдокия, имеет право знать, с кем под венец пойдет…
…упаси ее Иржена от этакого счастья.
Счастье ело рыбку руками, шумно вздыхая, похрюкивая и щурясь. Закусывало луковым пирожком, который взяло уже само, отринув ложное стеснение. Пирожки и вправду ныне вышли румяными, золотистыми, маслицем поблескивающими.
Маслице растекалось по перстням и каменьям, капало на подол рубахи. Пухлые губы Аполлона блестели, и щеки тоже блестели, и весь он блестел, словно леденец на палочке.
____________________
— Так все-таки, где вы учитесь?
— Так это, — Аполлон облизал и пальцы, и кольца, — в школе…
— В вечерней школе, — поправила его матушка низким свистящим голосом.
— Ага!
— А почему в вечерней? — Евдокия старалась быть любезной и подвинула к будущему супругу блюдо с куриными пупочками, в меду вареными. Он благодарно крякнул.
— Так это, маменька днем не может!
— Чего не может?
Пупочки Аполлон вылавливал пальцами и, счастливый, отправлял в рот. Вздыхал. Запивал квасом и вновь тянулся к блюду.
— Так это… водить меня в школу не может. Днем у нее работа…
— У Гражины Бернатовны, — поспешила влезть в беседу маменька, — собственная скобяная лавка имеется.
Свекровь кивнула и важности ради надула щеки, сделавшись похожей на жабу в бархате.
— Мы, чай, не бедные… не беднее вашего.
С этим утверждением, пожалуй, Евдокия могла бы и поспорить, но не стала: так оно безопасней.
— Мама работает много, — Аполлон смачно отрыгнул и вытер лоснящиеся губы ладонью. — А поросенка дашь?
— Полюшка, тебе жирненького нельзя!
…пучить будет. Или щечки покраснеют.
Без вариантов.
И Евдокия мстительно поспешила отрезать внушительный ломоть. В конце концов, ей ведь надо жениху понравиться? Надо. А с поросенком молочным оно вернее будет.
— Нас от жирного поносит, — доверительно сказала Гражина Бернатовна.
Поносит, значит… не угадала.
Аполлон смутился и пробурчал:
— Я ведь немного…
— Вилкой и ложкой роем мы могилу себе! — произнося сию великомудрую сентенцию, Гражина Бернатовна глядела исключительно на Евдокию. Сама же изящно жевала листик салата.
Ничего. Главное от основной темы не отвлекаться.
— Значит, вы Аполлона в школу водите?
Кивок.
— А сам он, что, дойти не способен? — вилка в руках Евдокии описала полукруг.
Молчание.
И взгляд свекрови раздраженный, гневный даже. Видно, что женщина из последних сил сдерживается.
Губа выпятилась, пудра с усиков пооблетела.
— Я маме тоже говорил, что сам могу, — Аполлон вовсе освоился и, почуяв поддержку, подвинулся ближе. Лавка под его немалым весом заскрипела и прогнулась. — Она не дает.
Он отмахнулся от осы и устремил на Евдокию взгляд — глазища у Аполлона были огромные, ярко-голубые, окаймленные длиннющими ресницами.
— Мне бы еще яблочка… моченого!
— Поля!
— Мам, я ж только одно! — яблочко цапнул и поспешно, точно опасаясь, что потерявшая терпение матушка вырвет его из рук, сунул в рот. Щека оттопырилась, и Аполлон пробурчал. — А в городе небезопасно.
Евдокия только и смогла, что кивнуть.
Она с трудом представляла себе опасность, которая могла угрожать этакому детинушке… наверное, от опасности его тоже поносит. Или запоры. Или еще какая беда приключается…
— И соблазнов много, — произнесла Гражина Бернатовна, отправляя в рот засахаренную клюквину. У нее, стало быть, щечки от клюквы не краснеют. — Срамные времена.
Маменька, чувствуя, что все идет хоть не по плану, но близко, поспешно согласилась.
Ужас, а не времена.
Как только жить можно?
— Куда ни глянь, то кабак, то дом игральный… мой мальчик вырос в строгости…
Аполлон лишь шумно вздохнул, да, пользуясь тем, что матушка отвлеклась, стащил еще одно яблоко. Видать, в строгости, где бы она ни находилась, яблок ему не перепадало.