— Конфету хочешь? — шепотом спросила Евдокия.
Жениха было по-человечески жаль.
— Шоколадную?
— Ага. И с орешками…
— …и девки нынешние пошли… разврат сплошной. Я так одной и сказала, которая на моего Полюшку заглядывалась, а сама-то… обрядилась, как…
— С орешками мне нельзя… — он потупился, признаваясь, — от орехов крапивница приключается… но если только одну.
Конфету Евдокия передала под столом.
— Спасибо, — искренне сказал Аполлон. — Ты мне нравишься! Выходи за меня замуж!
И маменька, услышав заветное, радостно всплеснула руками: стало быть, поладили детки.
— Я… — Евдокия прокляла себя: знала же, что жалость до добра не доводит. — Я подумаю.
— А чего думать? — Гражина Бернатовна разом позабыла про девок и срамные наряды, в которых ноги видать, а как ветер подует, то не только ноги, но и задницу… — Ты, небось, не молодеешь…
— Я подумаю, — повторила Евдокия, стискивая вилку.
Пусть могила недорытой останется, но сражаться Евдокия будет до последнего.
— …и женихи в ворота, небось, не ломятся. А когда б и ломились, то знай, что лучше моего Полюшки мужа не сыскать. Он у меня красавец…
Аполлон от матушкиной похвалы зарумянился, взор потупил, ресницами взмахнул.
— И умница, каких поискать… он у меня стихи пишет.
Неужели?
Евдокия заткнула себе рот конфетой. Шоколадной. С орехами. Ей-то точно запоры не грозили, впрочем, как понос, краснуха и прочие детские, давным-давно изжитые болезни.
— Полюшка, почитай свои стихи…
— Ну, ма-а-м…
— Почитай, сказала.
Аполлон со вздохом поднялся, вытер лоснящиеся пальцы о рубаху и, выпятив для важности грудь, прочел:
— Однажды в погожую летнюю пору, корова нагадила подле забору…
Модеста Архиповна поспешно подняла граненый стакан с медом, при том хитро рукой заслоняясь, осы притихли, а Гражина Бернатовна захлопала, всем видом своим сына поддерживая.
И опять в Евдокию вперилась.
Надобно что-то сказать… Аполлон вон ждет, ковыряет пальчиком скатерть, смущение изображая.
— Жизненно, — оценила Евдокия. И жених, глядевший на нее искоса, с опасением, должно быть, почуяв в будущей супруге нездоровые критические наклонности, духом воспрял.
— А то! Корова-то соседская… нагадила, а оно и воняет… вот и сочинилось. Там еще мухи были. Но я про мух писать не стал.
— Отчего же?
— Рифмы не нашел, — Аполлон стыдливо потупился. — Мухи… и мухи… а два раза если, то это уже повтор будет. С повтором уже нехорошо.
— Мухи… духи… — пробормотала Евдокия, сдерживая смех.
— Мухи… духи… мухи…
Аполлон застыл.
Взгляд его затуманился, рот приоткрылся, и оса, до того витавшая над сахарными локонами, стыдливо присела, не желая, верно, гудением своим прерывать тонкий творческий процесс.
— Придумал! — воскликнул Аполлон, ударяя в грудь пудовым кулаком. — Это… сейчас я… во! А над кучей мухи, витают, точно духи!
Евдокия поспешно заткнула себе рот яблоком. Жених же, упершись в стол указательным пальцем, попросил.
— Выходи за меня… музой будешь.
Заманчивая перспектива.
— Я… — голос Евдокии дрогнул. — Подумаю.
Естественно, заявление это было встречено будущей свекровью без должного понимания. Она поднялась и, обойдя стол — Гражина Бернатовна ступала важно, и колокола длинных юбок колыхались — остановилась рядом с сыном.
— Думай, — сказала она. — Да незадумывайся. Мы, небось, в женихах не застоимся.
Погладила по кудрям, спугнув притихших ос. Кудри же под нажимом ласковой материнской руки захрустели.
— Мам, а можно я себе потом собаку заведу?
— Собаку? Ну зачем тебе собака, дорогой? — сказала Гражина Бернатовна и вытерла платочком лоснящиеся губы дитяти. — От собаки шерсть и блохи… а еще вдруг укусит?
…правильно, жена — она всяко собаки лучше.
К счастью гости на чай задерживаться не стали. Должно быть, Гражина Бернатовна опасалась, что Евдокия коварно скормит драгоценному ее отпрыску не только шоколадные конфеты, но и крыжовенное варенье, на которое…
Чушь какая!
Евдокия потрясла головой: нет уж, она скорее в монастырь уйдет, чем замуж…
— Ну и этот-то чем нехорош? — поинтересовалась маменька, макая в чай баранку. Пила она красиво, переливая чай из чашки в блюдце, а то водружала на три пальца. И мизинчик еще отставляла изящно. Модеста Архиповна наклонялась к краю блюдца, вытягивала губы трубочкой и дула, отчего чайное озерцо приходило в волнение.
— Всем!
— Молодой… красивый…
— Как пряник с сусальным золотом.
— И стихи вон пишет…
— Про коров.
Евдокия чай пила из чашки и горячий, обжигающий.
— Зато здоровый какой, — возразила маменька, уже понимая, что прекрасный Аполлон оставил упрямую дщерь равнодушной.
— Во-первых, мне на нем не пахать, — Евдокия разломала сушку в руке. — Во-вторых, сомневаюсь, что запор с поносом и диатезом — признаки здоровья… и вообще, я не хочу замуж!
Маменька, зацепив щипчиками сахарный осколок, обмакнула в чай. И белый рафинад потемнел.
— Не так там и плохо, — примирительно сказала она, глядя, как с осколка в чай капают сладкие капли. — Всяк лучше, чем старой девой… вот доживешь до моих лет, и поймешь, что счастье — в детях.
— Ну да…
— А без мужа и не думай, — в этом вопросе Модеста Архиповна была непреклонна. Веяния веяниями, а приличия — приличиями.
Следовало признать, что в чем-то маменька была права… не то, чтобы Евдокию тянуло обзавестись семьей, но… принято же. Вон и деловые партнеры косо поглядывают, всерьез принимать не хотят. Одно дело — серьезная замужняя женщина, и другое — девка-перестарок.
Дернув себя за косу для смелости, Евдокия решилась:
— Я сама себе мужа найду.
Маменька приподняла бровь.
— Послушай… мы ведь все равно спонсируем этот конкурс…
…идея принадлежала Евдокии, и матушка долго не желала понять, какое отношение конкурс красоты «Познянска дева» имеет к унитазам. А самое что ни на есть прямое…
— …я отправлюсь в качестве…
…уж точно не конкурсантки.
— …полномочного представителя от фирмы «Модестъ», — Евдокия щелкнула пальцами. — Буду следить, куда наши деньги расходуются.
Матушка кивнула. Вот про следить — это понятно… деньги, они такие, чуть отвернешься, враз разворуют.
— Конкурс же будет проходить при дворе… и я думаю, там найдется пара-тройка вдовцов, не обремененных детьми…
…и состоянием, поскольку иного варианта для себя Евдокия не видела. И да, при дворе она постарается найти мужчину, который не слишком сильно изменит привычную ее жизнь.
Муж?
Пускай… и после замужества жизнь существует.
— А Грель? — Модеста Архиповна облизала рафинад, с которого в блюдце падали темные капли. — Мы ж его послать собирались… ты сама предлагала. Он себе и штаны купил новые, со штрипками.
Штаны со штрипками были, конечно, весомым аргументом, но Евдокия не собиралась отказываться от идеи, пусть и внезапной, но неожиданно любопытной.
— Грель другим разом скатается, — сказала она. — Штаны его обождут… в конце концов, муж штанов важнее. Наверное.
И сердце замерло: а вдруг не согласится маменька? Нет, она женщина разумная, но и на нее порой блажь находила. Отчего молчит, разглядывает не то Евдокию, не то собственное в самоваре отражение.
Евдокия тоже глянула и отвернулась.
Лицо, и без того безмерно округлое, размазалось по медному боку, расплылось, сделавшись и вовсе уродливым… перестарок.
…зато с миллионами. А миллионы — они и при дворе миллионы… главное, распорядиться ими с умом.
— От и хорошо, — произнесла маменька со странным удовлетворением, разгрызая сахарный осколок. — Съезди, Евдокиюшка, развейся… погляди, как оно в столицах. Заодно за Аленкой присмотришь…
…о нет!