— Всем!
— Молодой… красивый…
— Как пряник с сусальным золотом.
— И стихи вон пишет…
— Про коров.
Евдокия чай пила из чашки и горячий, обжигающий.
— Зато здоровый какой, — возразила маменька, уже понимая, что прекрасный Аполлон оставил упрямую дщерь равнодушной.
— Во-первых, мне на нем не пахать, — Евдокия разломала сушку в руке. — Во-вторых, сомневаюсь, что запор с поносом и диатезом — признаки здоровья… и вообще, я не хочу замуж!
Маменька, зацепив щипчиками сахарный осколок, обмакнула в чай. И белый рафинад потемнел.
— Не так там и плохо, — примирительно сказала она, глядя, как с осколка в чай капают сладкие капли. — Всяк лучше, чем старой девой… вот доживешь до моих лет, и поймешь, что счастье — в детях.
— Ну да…
— А без мужа и не думай, — в этом вопросе Модеста Архиповна была непреклонна. Веяния веяниями, а приличия — приличиями.
Следовало признать, что в чем-то маменька была права… не то, чтобы Евдокию тянуло обзавестись семьей, но… принято же. Вон и деловые партнеры косо поглядывают, всерьез принимать не хотят. Одно дело — серьезная замужняя женщина, и другое — девка-перестарок.
Дернув себя за косу для смелости, Евдокия решилась:
— Я сама себе мужа найду.
Маменька приподняла бровь.
— Послушай… мы ведь все равно спонсируем этот конкурс…
…идея принадлежала Евдокии, и матушка долго не желала понять, какое отношение конкурс красоты «Познянска дева» имеет к унитазам. А самое что ни на есть прямое…
— …я отправлюсь в качестве…
…уж точно не конкурсантки.
— …полномочного представителя от фирмы «Модестъ», — Евдокия щелкнула пальцами. — Буду следить, куда наши деньги расходуются.
Матушка кивнула. Вот про следить — это понятно… деньги, они такие, чуть отвернешься, враз разворуют.
— Конкурс же будет проходить при дворе… и я думаю, там найдется пара-тройка вдовцов, не обремененных детьми…
…и состоянием, поскольку иного варианта для себя Евдокия не видела. И да, при дворе она постарается найти мужчину, который не слишком сильно изменит привычную ее жизнь.
Муж?
Пускай… и после замужества жизнь существует.
— А Грель? — Модеста Архиповна облизала рафинад, с которого в блюдце падали темные капли. — Мы ж его послать собирались… ты сама предлагала. Он себе и штаны купил новые, со штрипками.
Штаны со штрипками были, конечно, весомым аргументом, но Евдокия не собиралась отказываться от идеи, пусть и внезапной, но неожиданно любопытной.
— Грель другим разом скатается, — сказала она. — Штаны его обождут… в конце концов, муж штанов важнее. Наверное.
И сердце замерло: а вдруг не согласится маменька? Нет, она женщина разумная, но и на нее порой блажь находила. Отчего молчит, разглядывает не то Евдокию, не то собственное в самоваре отражение.
Евдокия тоже глянула и отвернулась.
Лицо, и без того безмерно округлое, размазалось по медному боку, расплылось, сделавшись и вовсе уродливым… перестарок.
…зато с миллионами. А миллионы — они и при дворе миллионы… главное, распорядиться ими с умом.
— От и хорошо, — произнесла маменька со странным удовлетворением, разгрызая сахарный осколок. — Съезди, Евдокиюшка, развейся… погляди, как оно в столицах. Заодно за Аленкой присмотришь…
…о нет!
Глава 3
О шпионах, мздоимцах и секретных операциях
К своим пятидесяти трем годам Евстафий Елисеевич, познаньский воевода, обзавелся обширною лысиной, которая по уверениям любезнейшей его супруги придавала обличью нужную импозантность, животом и бесконечными запасами терпения.
А как иначе-то?
Нервы, чай, не казенные. И медикусы, к которым Евстафий Елисеевич обращался редко и с превеликой неохотой, в один голос твердят, что батюшке-воеводе надобно себя пощадить. А не то вновь засбоит утомленное сердечко, да очнется от спячки застарелая язва, нажитая еще в те лихие времена, когда рекрут Евсташка жилы на службе рвал, пытаясь выше собственной, кучерявой головы прыгнуть. И ведь вышло же! Прыгнул. Выслужился.
Дослужился.
И сам государь, вручая Евстафию Елисеевичу синюю ленту с орденом Драконоборца, ручку жал, говорил любезно, что, дескать, такие люди королевству надобны. Очень эти лестные слова в душу запали… а все почему? Потому, что служил Евстафий Елисеевич не за честь, но за совесть. Злые языки поговаривали, что совести у воеводы даже чересчур много. И самому мешает, и другим жить не дает.