Аврелий Яковлевич, занятый тем, что аккуратно укладывал чужие свечки в личный футляр — а и вправду, чего добру пропадать? — просто ответил.
— Вы, метаморфы, место, где волшба творилась, жопой чуете. А у меня, знаешь ли, за столько-то годков нюх притупился. Слегка, — Аврелий Яковлевич вытер пальцы тем же платочком и футляр со свечами во внутренний карман убрал. — Так что, дорогой, не кобенься…
Спорить с ведьмаком было себе дороже, и Себастьян, закрыв глаза, прислушался к комнате.
Мерзкая.
Гнилая.
Вся будто бы плесенью поросшая, такой, влажноватой… и запах, запах попросту невыносим… но надо понять, откуда тянет. И Себастьян двинулся вдоль стены, стараясь не соприкасаться с темными веточками плесени.
Пол вздыбленный.
Под ногами чавкает… мутит-то как… ничего. Круг и еще один, чтобы замереть в полушаге от черной дыры, сам вид которой внушает иррациональный ужас.
— Там, — сказал Себастьян, указав на паркет.
И глаза открыл.
А паркет обыкновенный. Дубовый. Елочкой уложенный в стародавние времена… и Аврелий Яковлевич, опустившись на колени, прислушался к чему-то, и кивнул, бросив.
— Выйди… ненадолго.
Уши Себастьян заткнул, но не помогло. Не было воя, но сама комната изменилась, пространство вывернулось наизнанку, затрещало, породив незримую волну, которая прошла под ногами. И Себастьян с трудом сдержался, чтобы не заорать от чужой, но такой осязаемой боли.
— Жив? — вялые пальцы Аврелия Яковлевича шлепнули по щеке, а в руках оказалась знакомая фляга, в которой штатный ведьмак держал свою особую настойку. — Пей. Давай, давай, а то ж не отдышишься…
Он поднял флягу, заставив Себастьяна сделать глоток. Настойка оказалась… крепкой.
— От то-то же, — Аврелий Яковлевич вынул флягу из ослабевших пальцев. — А теперь пойдем, дорогой мой…
Идти в квартиру не хотелось.
Она стала чище, но…
В паркете зияла дыра, и штатный ведьмак переступил через выломанные, ощерившиеся ржавыми зубами гвоздей, доски.
— Сюда, да не бойся, все уже… связал.
Но к коробке, стоявшей на столе, прикасаться он не спешил.
А коробка знакомая, некогда бледно-голубая с золотой окантовкой и лилией на крышке, фирменной отметкою кондитерской пана Штерна, известной на весь Познаньск. В такие пани Штерн, развернув пласт промасленой бумаги, укладывает жирное курабье, или пахлаву, или духмяную свежей варки халву… пирожные с маслянистым кремом…
Аврелий Яковлевич перчатки надел, да не свои, но форменные из тонкой заговоренной шкуры. Крышку он поднимал аккуратно и, отставив в стороночку, поманил Себастьяна пальцем.
— От колдовка… Хельмово отродье.
В коробке лежало не курабье,
Черный полуистлевший платок, который мелко подрагивал. И сперва Себастьян решил даже, что дрожание это ему мерещится, от волнения ли или же от ведьмаковской настойки, непривычно ядреной, с мягким привкусом кедровых орешков.
Хороша…
— Не бойся, — сказал Аврелий Яковлевич, распростирая руку над платком. — Не бойся…
— Я не боюсь, — Себастьян обиделся даже.
Да, не любит он черного колдовства, так и причины имеет… он же не виноват, что метоморфы — создания чувствительные? Но чтобы бояться…
— Я не тебе, охламон хвостатый. Выходи… вот так, маленький…
Из бездонного кармана — а снаружи пальто выглядело вполне себе обыкновенным — появилась склянка с плотно притертой крышкой. Ее ведьмак содрал зубами и, вытащив из-за уха длинную серебряную иглу, полоснул себя по запястью. В склянку покатились рубиновые капли крови, которые отчего-то не растеклись, но сохранили форму… будто брусники насыпали.
Платок зашевелился.
— Иди, иди… накормлю… голодный, небось…
То, что выбралось из складок, если и напоминало человека, то весьма отдаленно. Тонкое, точно из проволоки сплетенное тельце и крупная голова-тыквина, безносая, безглазая, но Себастьян мог поклясться, что создание это способно и видеть, и обонять.
Оно было голодно.
И напугано, хотя страх этот был вовсе нечеловеческого свойства.
— Иди… хороший мой… или ты девочка? Не дали имени… я исправлю… дед Аврелий тебе поможет… — Аврелий Яковлевич говорил ласково, но звук его голоса все одно существо настораживал. И оно замирало, прислушивалась, поводило головой, которая не иначе как чудом удерживалась на ниточке-шее. Однако голод и запах крови были сильнее страха. И пальцы существа коснулись склянки. Оно замерло на мгновенье…