Русалок Гавел заснял отдельно.
— От же ж холера… — с огорчением произнес ведьмак, почти позволяя своей жертве сползти на пол. — И в кого ж ты такой малохольный?
Гавел беззвучно отступил от окна.
…и на карачках попятился прочь, не обращая больше внимания ни на пахучий жасмин, ни на влажную землю, которой брюки измарались. Кое-как добрался до заветной дверцы, и вышел, сам не веря своему счастью.
Он прижимал к груди драгоценную камеру.
И кристалл с записью.
В редакцию он успеет, вот только… Гавел не был уверен, рискнет ли главный редактор с подобным материалом связываться. Статеку писал быстро, буквально на колене, и против обыкновения слова находились легко, а перед глазами так и стояло искаженное мукой лицо ненаследного князя.
Главный редактор, пробежавшись глазами по статье, глянув на снимки, к ней приложенные, вздохнул тяжко-тяжко.
— Умеешь ты, Гавел, находить сенсации на свою задницу…
Собственная задница главного редактора была надежна защищена тремя юристами и элементалем-телохранителем, ибо владелец газеты пана Угрюмчика весьма и весьма ценил за небрезгливость, деловую хватку и нюх на сенсации, народу интересные.
— Не пускать в номер?
— Пускать… конечно, пускать… только отпуск возьми. Исчезни куда-нибудь… вот, — на стол лег кошель весьма пухлый с виду. — Главное, продержись первые пару дней, пока шумиха пройдет.
Это Гавел и сам понимал.
Кошель он припрятал, а тем же вечером, забившись в «Крысюка», кабак дрянной, но известный в округе дешевизной, напился… жалко ему было старшего актора. Хоть и князь, а все одно не заслужил он подобного…
…без помощи Аврелия Яковлевича, Себастьян на ногах не устоял бы.
Аура?
Да ощущение такое, что не ауру с него сдирали, а шкуру по лоскуточку, а потом, освежевав, на еще живого, дышащего, солью сыпанули.
Стонал, кажется.
Скулил даже, мечтая об одном, — вцепиться в глотку разлюбезному ведьмаку с его шуточками, что сперва поболит, а потом ничего, притерпится… и Евстафий Елисеевич хорош, знал, на что обрекает старшего актора… знал и промолчал.
Нет ему прощения.
Не то, чтобы Себастьян отказался бы от процедуры столь неприятной, — кровная клятва заставила бы исполнить приказ, но всяко отнесся бы к ней с должным пиететом. А тут… ладони, упершиеся в стену, скользили, руки дрожали, колени тоже… хвост и тот мелко суетливо подергивался, норовя обвиться о ногу ведьмака.
— Дыши, Себастьянушка, глубже дыши, — наставлял тот, не переставая мучить.
Горела шкура.
И знаки, вычерченные на ней тем самым розовым маслом высшего сорту, запах которого хоть как-то да перебивал вонь жженого волоса, врезались под кожу. Тоненькая темная косичка, из трех прядок сплетенная, горела на подставке, и струйки дыма приходилось глотать. Горячими змеями свивались они в желудке, проникали в кровь, чтобы выйти с кровавым потом.
Но Себастьян стиснул зубы.
Выстоит.
— Вот и молодец. Держишься? Уже немного осталось… а что ты думал, Себастьянушка? Аура тебе, чай, не кителек, который вот так запросто скинуть возможно… она — та же кожа, хоть и незримая…
Это Себастьян уже прочувствовал сполна.
А боль постепенно отступала.
Завороженная монотонным бормотанием Аврелия Яковлевича, прикосновениями волосяной метлы… и вряд ли сделанной из волоса конского… расползались по паркету знаки, вычерченные белым мелом, буреющей кровью. И затягивались тонкие разрезы на запястьях.
Срасталось.
И все одно, даже когда боль стихла, Себастьян ощущал себя… голым? Нет, раздеться пришлось, но эта нагота, исключительно телесная, была в какой-то мере привычна, несколько неудобно, но и только. Сейчас же он, странным образом, ощущал наготу душевную.
А с ней страх.
— Присядь, — разрешил Аврелий Яковлевич, и Себастьян не столько сел, сколько сполз и сел, прислонившись саднящею спиной к холодным обоям.
…семь сребней за сажень, ручная роспись и серебрение…
…матушка подобные присматривала, намекая, что в родовом имении, равно как и городском доме, давно следовало бы ремонт сделать, да вот беда, финансы не позволяли. При этих словах она вздыхала и глядела на Себастьяна с немым укором.
…об обоях думалось легко.
…и еще о бронзовой статуе ужасающего вида, которую матушка для Лихослава присмотрела, хотя Себастьян в толк взять не мог, зачемс Лихо — бронзовый конь… ему бы живого жеребца да хороших кровей… Себастьян переправил бы, да ведь не примет.