— И рассказать тоже… луна неполная… еще неполная… неделя всего осталась… пожалуйста. Неделя, и… и тебе бы уехать. Меня оно не тронет, а ты…
— А у меня охрана имеется.
…во всяком случае, по ночам.
Лихо вернулся на закате.
Обнял.
И, прижав к себе, тихо выдохнул:
— Ева… а я тебе ничего не принес… простишь?
— Прощу.
И не будет думать больше ни о чем. Как оно там сложится дальше? Как-нибудь, но… темнота укроет от ревнивого взгляда богов. И можно позволить себе быть бесстыдною и даже развратною.
Шелковая лента выскальзывает из косы.
И кожаный шнурок, которым он стягивает свои такие жесткие ломкие волосы. Тычется носом в руки, беспокойно, беззащитно, вновь и вновь произносит это, уже не чужое, имя:
— Ева…
…Евдокия.
…но и так хорошо. И обнять его, беспокойного, унять непонятную тревогу.
Пусть останется за порогом, за границей темноты. Будет день, будут заботы, а пока Евдокия разгладит морщины вокруг его глаз. И коротких ресниц коснется, которые колются, будто иголки…
…и замрет, уткнувшись носом в шею, горячую, сухую, как земля на старом карьере…
— Что ты со мной делаешь? — Его шепот тревожит ночь.
— А ты?
— И я…
Волосы перепутались, переплелись прядями, точно старые деревья ветвями… и хорошо лежать в кольце его рук.
Не думается ни о чем.
И Евдокия счастливо позволяет себе не думать…
Часы бьют полночь, но кто бы ни бродил по темным коридорам Цветочного павильона, в комнату Евдокии он заглядывать не смеет. А на рассвете, который Евдокия чувствует сквозь сон прохладою от окна, птичьим взбудораженным щебетом, Лихослав уходит.
…как ему верить?
И не верить никак…
…два дня прошли без происшествий.
Почти.
Странное пристрастие Иоланты к зеркалам не в счет. Теперь она повсюду носила с собой крохотное, с ладошку величиной, зеркальце, от которого если и отрывала взгляд, то ненадолго.
Улыбалась странно.
Говорила тихо.
А в остальном все как прежде.
Очередная свара Богуславы и Габрисии, которая, растеряв былую невозмутимость, расплакалась. И в слезах убежала в свою комнату; прочие же красавицы сделали вид, что ничего-то не заметили. А может, и вправду не заметили?
Эржбета писала.
…Ядзита, как и прежде, занималась вышивкой…
…Богуслава, растревоженная ссорой, мерила комнату шагами…
…Лизанька читала очередное послание, которое то к груди прижимала, то к губам, и вздыхала этак, со значением…
…Мазена, устроившаяся в стороне, тоже читала, но книгу в солидном кожаном переплете.
— Я… я больше не собираюсь молчать! — Габрисия появилась в гостиной.
Гневливая.
И глаза покраснели от слез… способна ли матерая колдовка плакать?
— Пусть все знают правду!
— Какую, Габи? — Богуслава остановилась.
…одержимая?
…об одержимых Себастьян знает не так и мало. Случается человеку по воле своей впустить в тело духа. Думают обычно, что справятся, верят, а после, когда оно бедой оборачивается, то удивляются тому, как же вышло этакое… и ведь началось все с того самого приворота.
Дура…
…и надо бы скрутить, сдать жрецам, авось еще не поздно, заперли бы, замолили, вычистили измаранную прикосновением тьмы душу.
Нельзя. Не время еще.
— Ты моего жениха увела!
— Помилуй, дорогая, не я увела. Он сам не чаял, как от тебя спастись… ты была такой… страшненькой… но с претензией. — Богуслава смерила соперницу насмешливым взглядом.
А ведь не переменилась. Не то чтобы Себастьян так уж хорошо знал ее — прежнюю, но сколько ни приглядывался, странного не замечал.
Не ошиблась ли Ядзита?
Вышивает, словно не слышит ничего; и прочие красавицы ослепли, оглохли… нет, не оглохли, прислушиваются к ссоре, любопытствуют.
— Да и кому интересны дела минувших дней. — Богуслава расправила руку, глядя исключительно на собственные ногти. Розоватые, аккуратно подпиленные и смазанные маслом, они тускло поблескивали, и Себастьян не мог отделаться от ощущения, что при нужде эти ногти изменят и цвет, и форму, став острее, прочнее, опаснее…
…аж шкура зачесалась, предчувствуя недоброе.
— Никому, — согласилась Габрисия, мазнув ладонью по пылающей щеке. — Куда интересней, как ты с единорогом договорилась, дорогая…
Мазена закрыла книгу.
А Эржбета оторвалась от записей, Лизанька и та письмо, едва ли не до дыр зачитанное, отложила.
Интересно получается.
— Панночка Габрисия, — Клементина, по своему обычаю державшаяся в тени, выступила, — вы осознаете, сколь серьезное обвинение выдвигаете против княжны Ястрежемской? И если окажется, что вы клевещете…