Погибли за них.
— Квинт-адъютант Тиро выжила? — спрашиваю я.
Он кивает, пытаясь улыбнуться искалеченным лицом:
— Кирия выжила.
Хорошо. Я рад и за него, и за нее.
— Привет, сэр, — произносит один из легионеров.
Я смотрю за плечо Райкина, на человека, стоящего чуть дальше в строю. Целеуказатель останавливается на усмехающемся молодом лице. На нем нет шрамов, но видны морщинки в уголках глаз.
Вот как. Значит, он тоже уцелел.
Впрочем, это меня не удивляет. Некоторые люди рождаются с удачей в крови.
Я киваю, и он выходит вперед, похоже, что не меньше моего утомленный церемонией. Оратор как раз повествует, как я «обрушился на инопланетных богохульников, когда они осмелились осквернить внутреннее святилище храма». Его слова похожи на проповедь. Он стал бы отличным экклезиархом или проповедником в Имперской Гвардии.
Солдат в охристой форме протягивает мне руку. Я иду навстречу его желанию и делаю то же самое.
— Привет, герой, — улыбается он мне.
— Здравствуй, Андрей.
— Мне нравится твоя броня. Сейчас она намного симпатичнее. Ты перекрасил ее сам или это обязанность рабов?
Я не понимаю, шутит он или нет.
— Сам.
— Отлично! Отлично! Возможно, вам теперь стоит мне отдать честь, а? — Он стучит по эполетам, где красуются капитанские нашивки, новенькие и сияющие серебром.
— Я не обязан отдавать честь капитану, — отвечаю я ему. — Но все равно поздравляю.
— Да, я знаю, знаю. Но я должен искренне поблагодарить тебя за то, что ты сдержал слово и рассказал моему капитану о моих подвигах.
— Клятва есть клятва. — Я понятия не имею, о чем говорить с этим маленьким человеком. — Твоя подруга. Твоя любовь. Ты нашел ее?
Я не знаток человеческих эмоций, но вижу, что его улыбка становится хрупкой и притворной.
— Да, — говорит он. — Я ее нашел.
Я вспоминаю: последний раз я видел штурмовика, когда он стоял над окровавленным трупом Магерна и втыкал штык в шею ксеносу — как раз перед тем, как рухнула базилика.
Я рад, что он выжил. Однако выразить подобное не так просто, особенно словами. У него такой проблемы нет.
— Я рад, что ты выжил, — он легко произносит невысказанное мной. — Я слышал, ты был тяжело ранен, да?
— Не настолько, чтобы умереть.
Но довольно близко. Я очень устал от апотекариев на борту «Крестоносца», твердивших, что это чудо, что я вообще выбрался из руин.
Он смеется, но в его голосе мало веселья. Его глаза остекленели с того момента, как он упомянул, что нашел свою подругу.
— Ты очень целеустремленный, реклюзиарх. А вот кое-кто из нас был в ленивом настроении в тот день. Я думал, что откапывать нас будут целые толпы. Признаюсь, даже надеялся на это. У меня же не было брони Астартес, чтобы оттолкнуть от себя камни и вернуться в битву прямо на следующий день.
— Отчеты, которые я слышал, говорят, что, кроме меня, больше никто не выжил после обрушения базилики, — говорю я ему.
Он смеется:
— Да, чудесная история получилась, разве нет? Последний черный рыцарь, единственный выживший в самом грандиозном сражении в Хельсриче. Прошу прощения, что выбрался и нарушил твою легенду, реклюзиарх. Обещаю, что я и еще шесть или семь счастливчиков будем очень тихими и позволим тебе пожать все лавры.
Он явно шутит. Я понимаю это и придумываю что-нибудь забавное в ответ. Но ничего не получается.
— Ты вообще не был ранен?
Он пожимает плечами:
— Голова болела. Потом прошла.
Это вызывает у меня улыбку.
— Ты видел толстого жреца? — спрашивает он. — Ты его знал?
— Признаться, я не припоминаю никого с таким именем или описанием.
— Хороший был человек. Тебе бы понравился. Очень храбрый. Он не погиб в битве. Был с гражданскими. Но умер спустя две недели из-за проблем с сердцем. Думаю, это нечестно. Выжить, вынести все и умереть в начале новой жизни? Довольно нечестно, мне кажется.
Есть какая-то извращенная поэзия во всем этом.
Я хотел бы как-то ободрить его. Хотел бы сказать, что я восхищен его храбростью и что его мир переживет войну. Я хочу с той легкостью, что была у Артариона, поблагодарить Андрея за то, что он остался с нами, когда многие бежали. В тот момент он оказал нам честь тем, что был рядом, как и погибший портовик, настоятельница и каждый, кто исчез из жизни в ту ночь.
Но я ничего не говорю. Дальнейший разговор прерван людьми, выпевающими мое имя. Как же необычно оно звучит в человеческом исполнении.
Оратор подстегивает толпу, говоря, конечно же, о реликвиях. Люди хотят их видеть, вот зачем я здесь. Чтобы показать их.
Я делаю знак сервиторам-инокам выйти вперед. Аугментированные слуги, выращенные апотекариями ордена и улучшенные Юризианом, выносят артефакты храма. Ни у одного из этих бездушных созданий нет имени, только реликвия. Это все, что я могу сделать, чтобы искупить вину столь позорного поражения.
Толпа радуется еще сильнее, когда три сервитора выдвигаются из хищной тени «Громового ястреба» и каждый несет по артефакту. Побитые остатки знамени. Обломок каменной колонны, увенчанный потрескавшимся орлом. Священная бронзовая сфера, в которой плещется драгоценная священная вода.
Мой голос, усиленный передатчиком шлема, легко разносится над толпой. Люди затихают, и на магистрали Хель воцаряется тишина. Помимо воли мне вспоминается мертвая тишина под горой из мрамора и рокрита, когда на всех нас обрушился храм.
«Мы судим об успехе нашей жизни, — говорю я, — по количеству уничтоженного нами зла».
Это слова Мордреда, не мои.
И впервые у меня есть на них ответ. Я понял больше. Мой учитель… ты был не прав. Прости, что понадобилось столько времени, чтобы покинуть твою тень и понять это. Прости, что потребовались смерти братьев, чтобы усвоить урок, которому каждый из них пытался меня научить при жизни.
Артарион. Приам. Бастилан. Кадор. Неро.
Простите меня за то, что я живу, когда вы лежите холодные и неподвижные.
Мы судим об успехе нашей жизни по количеству уничтоженного нами зла. Жестокая истина — ничто, кроме крови, не ждет нас среди звезд. Но Император видит все, что происходит в Его владениях. И поэтому нас судят по свету, который мы несем в самые темные ночи. Мы судим об успехе нашей жизни и по мгновениям, когда приносим свет в самые темные уголки Империума.
Ваш мир научил меня этому. Ваш мир и война, что привела меня сюда.
Вот ваши реликвии. Последние сокровища первых мужчин и женщин, ступивших на эту планету. Это самые ценные сокровища ваших предков, и они ваши по праву наследия и крови.
Они были на грани уничтожения, и я возвращаю их вам. И благодарю не только за честь сражаться вместе с людьми этого города, но и за усвоенные уроки. Братья на орбите спросили меня, почему я вынес эти реликвии из-под рухнувшего храма. Но вам не нужно спрашивать, ибо вы уже знаете ответ. Они ваши, и ни одна инопланетная тварь не лишит людей этого мира наследия, которое вы заслужили.
Я извлек эти реликвии на свет солнца, чтобы почтить и поблагодарить всех вас. И сейчас я смиренно возвращаю их вам.
На этот раз радостные крики раздаются по знаку оратора. Он использует титул, пожалованный мне верховным маршалом Хельбрехтом, когда я стоял перед статуей Мордреда.
— Мне сообщили, — сказал верховный маршал, — что Яррик и Куров говорили с Экклезиархией. Тебе вручат реликвии, чтобы нести память о Хельсриче в Вечном Крестовом Походе.
— Когда я вернусь на поверхность Армагеддона, то возвращу эти реликвии людям.
— Мордред этого не сделал бы, — бесстрастно произносит Хельбрехт.
— Я не Мордред, — отвечаю я своему сеньору. — Люди заслуживают лучшего. Именно за них мы сражались в той войне, за них и за их мир. Ведь не просто ради священной жатвы нечеловеческих жизней?!
И теперь я размышляю, как они поступят с реликвиями, в то время как толпа скандирует мой новый титул.
— Герой Хельсрича! — кричат они.
Но разве герой лишь один?
КАРТЫ