И однако вынесла: на критику Хемингуэй отозвался предложением поцеловать его в определенную часть тела, но позже, в сентябре, написал Фицджеральду трогательное письмо (изобилующее по обыкновению непечатными выражениями, которые в переводе смягчены): «Дорогой Скотт, мерзкая тоска, когда терзаешься, хорошо ли, плохо ли ты написал — это и есть то, что называется „награда художнику“. Бьюсь об заклад, все получилось дьявольски хорошо. И когда ты собираешь вокруг себя этих слезливых пьянчуг и начинаешь плакаться, что у тебя нет друзей, ради бога, внеси поправку. Если ты скажешь, что у тебя нет друзей, кроме Эрнеста — паршивого короля романов с продолжением, — то и этого будет достаточно, чтобы их разжалобить. <…> Пора расцвета проходит у всех — но мы же не персики и это не значит, что мы гнием. Обстрелянное ружье делается только лучше, равно как и потертое седло, а уж люди тем более. Утрачивается свежесть и легкость, и кажется, что ты никогда не мог писать. Зато становишься профессионалом и знаешь больше, и когда начинают бродить прежние соки, то в результате пишется еще лучше. <…> Просто нужно не отступать, даже когда совсем скверно и не ладится. Единственное, что остается, если взялся за роман — это во что бы то ни стало довести его, проклятый, до конца. <…> Если письмо получилось занудным, то только потому, что меня ужасно расстроило твое подавленное настроение, и я чертовски люблю тебя, а когда начинаешь рассуждать о работе или жизни, то это всегда ужасно банально…»
Каллаган утверждал, что Хемингуэй «испытывает к Скотту глубокую, тайную неприязнь». Сам Хемингуэй в «Празднике» написал об отношениях с Фицджеральдом летом 1929-го: «Я редко видел его трезвым, однако трезвый он всегда был мил, шутил по-старому и иногда даже по-старому подтрунивал над собой. Но когда он был пьян, он любил приходить ко мне и пьяный мешал мне работать почти с таким же удовольствием, какое испытывала Зельда, когда мешала ему. Это продолжалось несколько лет, но зато все эти годы у меня не было более преданного друга, чем Скотт, когда он бывал трезв». Что касается собственного романа, то Хемингуэй принял часть замечаний Фицджеральда, в частности выбросив большой монолог героя. Спустя годы, правда, сказал Майзенеру, что замечания были «глупыми» и он не обратил на них внимания.
При чтении книги Каллагана складывается впечатление, что «разборки» между Эрнестом и Скоттом продолжались все лето. На самом деле Хемингуэй еще 6 июля уехал в Памплону с Полиной, Вирджинией и дядюшкой Гасом. После фиесты гостил у Хуана Миро в Монтроиге, потом опять устремился на бои быков, в Валенсию и Мадрид. «Педро Ромеро» — Ордоньес — выступал неудачно, но появилась новая звезда, Сидней Франклин, замечательный тем, что был не испанцем, а американским евреем Фрумкиным, чьи родители эмигрировали из России. Быка Франклин убивал бесстрастно; сперва Хемингуэю эта манера («холодная, спокойная, интеллигентная») не нравилась, потом он оценил, увлекся. Познакомились — по словам Хемингуэя, он не назвался писателем, Франклин узнал об этом случайно и долго не верил. (Франклин оставил мемуары «Матадор из Бруклина», в которых написал о их дружбе массу выдумок, под стать самому Хемингуэю.) Каллаган: «Он (Хемингуэй. — М. Ч.) был жертвой собственной нарочитой мужественности, проистекавшей из страха того, что ремесло писателя, как он считал, несет в себе что-то женское».
В Испании Эрнест так много пил, что это наконец стало беспокоить окружающих. Перкинс деликатно пытался предостеречь — он отвечал в августе 1929 года, что, бывая на воздухе, занимаясь спортом и принимая витамин В, можно пить без ущерба для здоровья. Но, несмотря на свежий воздух, стремительно толстел, чувствовал себя плохо, впервые осознал, что с ним что-то не в порядке, и сел на диету. Отправился отдохнуть в Андай, где приобрел три литографии Гойи и одного полезного друга: молодого американского юриста, любителя искусств и поклонника хемингуэевского творчества Мориса Спейсера, который на долгие годы станет его адвокатом и финансовым поверенным. 20 сентября вернулся в Париж, а 27-го у Скрибнера вышел роман «Прощай, оружие!». Перкинс прислал телеграмму: «Первые отзывы превосходные». Отзывы и впрямь были превосходные, ничего «непристойного», как опасался Перкинс, рецензенты не нашли. Клифтон Фадимен из «Нейшнз» считал, что «нация должна гордиться таким романом и автором»; Малкольм Каули сказал, что Хемингуэй «сделал шаг вперед» и в его новой работе, в отличие от прежних, появились идеи. Уилсон годом позднее написал, что «Оружие» — произведение романтическое, «новый романтизм» увидел и Хатчинсон из «Нью-Йорк пост». Хемингуэю эта характеристика не нравилась: он считал себя не романтиком, а реалистом. Но это был сверхреализм, как у Сезанна, чего он и добивался: