Что тут добавишь? Ребенку ясно, чем отличается душа европейского персонажа от души американского… Отпустить кого-то на волю, отказаться от борьбы, сознательно проявить слабость, потерпеть поражение и почувствовать себя свободным — это не для Голливуда. «Войну и мир» тоже называют эпосом, и там есть момент, когда Пьер задумывает убить Наполеона и спасти мир, но он отказывается от этой затеи: убийство, пусть из благородных побуждений, не самый подходящий способ освободить свою душу. Герой популярнейшего европейского эпоса, Шерлок Холмс, не убивает даже преступников: он спасает жизнь несчастным людям. Европейский эпос XIX, XX, XXI веков не может не отличаться от архаического: моральные ценности меняются. Но Америка — другое дело: ее культуре, не так давно вышедшей из пеленок, близка именно архаика: «Да! Я убил!» Царь-Рыба — зло, что сидит внутри человека, и справиться со злом можно лишь отказавшись от убийства. Хемингуэевская Рыба — вообще не зло, она друг, но, чтобы стать героем, американцу надо ее убить. (Это относится не только к американской культуре, а ко всем, которые моложе европейской или коренным образом отличаются от нее; говорят, будто бы «Старик» — любимая книга покойного Саддама Хусейна.) «Нет, слава Богу, я не сделал этого…» — «Да! Я сделал это!»
Позвольте, но как же «Моби Дик», написанный американцем? Там тот же мотив, что у Астафьева, он даже жестче выражен: охота на кита, символизирующего зло внутри человека, превращает капитана Ахава в безумца. Но «американскость» или «голливудскость» — свойство не генетическое, а интеллектуальное. Мысль, выраженная американцем Мелвиллом, — общечеловеческая, а Хемингуэем, как ни грубо это звучит, — местечковая; «Моби Дик» гениален, а «Старик» просто очень хорошо написан…
Америка была в восторге. Ежедневно — сотни писем от почитателей. Критики осыпали книгу комплиментами, называли «великой трагедией», «образцом высочайшего мастерства», автора сравнивали с Шекспиром, героя — с Лиром и Гамлетом. Правда, в большинстве похвал звучала нотка, которая автору не нравилась: «доброго» «Старика» противопоставляли другим его книгам, «агрессивным» и «циничным». Фолкнер: «Он открыл Бога. До сих пор его мужчины и женщины действовали сами по себе; их победы и поражения были в руках друг у друга, и они доказывали друг другу, как они сильны и круты», а новая книга «осенена божественной любовью и жалостью». Ту же мысль выразил Кашкин: «Больше всяких аллегорий примечательно то новое для Хемингуэя, что несет в себе эта книга: пристальное внимание к богатству душевной жизни не только лирического героя, но и простого кубинского рыбака, участливое внимание к человеку…»
Гонорары в 40 тысяч долларов от «Лайф» и «Скрибнерс», как акулы рыбу, обглодали налоги: автору осталось только 16 тысяч. Но вскоре будет доход от Голливуда: 25 тысяч за право экранизации, столько же за работу консультанта при съемках. 4 мая 1953 года «Старик» принес автору Пулитцеровскую премию, а 28 октября 1954-го — Нобелевскую. Толки о ней ходили с момента публикации; автор говорил, что относится ко всяким премиям скептически, в свою победу не верит, но если вдруг получится — на премиальные 35 тысяч долларов купит самолет «Сессна» (не купил).
«Закулисная» история присуждения премии такова: в 1953 году, когда Хемингуэй попал в очередную катастрофу и пронесся слух о его гибели, Нобелевский комитет спохватился, что хороший писатель может умереть, не дождавшись награды, и обсуждал его кандидатуру, но победил Уинстон Черчилль с мемуарами — он был старше и мог умереть еще раньше. (Литературные соображения всегда играли в присуждении Нобелевских премий меньшую роль, чем политические, нравственные и т. д.) В 1954-м среди претендентов были Эзра Паунд, Поль Клодель, Альбер Камю, Халлдор Лакснесс. Соперники несерьезные: Паунд запятнал себя сотрудничеством с фашистами, Камю и Клодель молоды, Лакснесс — лауреат Сталинской премии. Еще ходили слухи о Пастернаке — тот комментировал их Ольге Фрейденберг: «…люди слышали по Би-би-си, будто (за что купил — продаю) выдвинули меня, но, зная нравы, запросили согласия представительства, ходатайствовавшего, чтобы меня заменили кандидатурой Шолохова, по отклонении которого комиссия выдвинула Хемингуэя, которому, вероятно, премию и присудят… Но мне радостно было и в предположении попасть в разряд, в котором побывали Гамсун и Бунин, и, хотя бы по недоразумению, оказаться рядом с Хемингуэем».