***
Питер, в своей комнате, проснулся от резкой боли в паху, которую изначально он по ошибке принял за острую нужду помочиться, но, когда добрался до туалета, понял, что не свою боль мочевого пузыря чувствует, а совершенно другую плоскость сигнала в целом. Он глупо стоял, с членом в руке, ожидая наводнения или падения метеорита или чего-нибудь еще, что могло так сильно подстегнуть его Свадхистану. Но тут он по- нял, и в тот же миг зазвонил телефон. Он не собирался на него отвечать. Он стоял там, уже зная. Звонки продолжались, пока наконец-то Линда не взяла трубку. Он услышал, как она ответила, а потом просто слушала. В конце ее разговора простое шипение: «О, нет, о нет, нет, нет, о, нет». Он натянул на себя свои трусы и, схватив свои собранные
в хвост волосы одной рукой, другой открыл дверцу шкафа над умывальником и вынул пару ножниц. Опустил крышку унитаза вниз и сел, отрезал хвост и разжал ладонь, выпуская пряди, они разметались по полу, когда он услышал приближающиеся к двери шаги и стал ждать нежного, нежного стука.
***
Прайс получил звонок, извещающий о постороннем в операционной, и отдал приказ не вставать на пути. Он повернулся и встал у окна кабинета, глядя вверх на небо и звезды.
Где же ты? – сказал он.
Прижал к окну палец, ощутил холод стекла.
Почему ты отнял ее? – продолжал он.
Вскоре у двери раздался звук, не стука, а жестких и настойчивых пинков. Он открыл дверь и в коридоре стоял доктор Годфри. В его руках завернутый в простыню сверток. Глаза окрашены красным, как и простыня в его руках.
Сделай это, – сказал Годфри.
Прайс не ответил.
Верни ее назад, Йоханн, – произнес Годфри.
Норман, зайди и присядь – ответил Прайс.
Ты должен вернуть ее, – сказал Годфри. – Делай, что необходимо. Просто верни ее.
Норман, как насчет присесть и поговорить об этом?
Она холодеет! Верни ее. Ты думаешь, что иррационален, но это не так. Я выпишу тебе чек на любую сумму, что пожелаешь. Верни ее мне.
Норман, – произнес Прайс. Он вышел в коридор и потянулся забрать сверток из его
рук. Годфри отшатнулся с дико горящими глазами.
Норман, отдай ее мне, – попросил Прайс.
Ты это сделаешь? – спросил Годфри.
Норман, позволь мне взять ее.
Годфри не хотел, но подчинился.
Сделай это немедленно, – сказал Годфри.
Прайс выждал, пока сверток не окажется полностью в его руках и ответил:
Нет.
Годфри молчал. Сумасшедшее вдохновение, пославшее его на это задание, нео-
жиданно и полностью погасло. Другие пожары импульсов потухли тоже. Он присло- нился к стене и сполз на пол.
Она слишком взрослая, Норман, – объяснял Прайс. – А что с ребенком? У меня может получиться с ребенком.
Годфри уперся в колени. Квадратные флуоресцентные лампы отражались от мра- морного пола, походя на длинный ряд коренных зубов.
Нахуй ребенка, – сказал он.
Прайс отнес сверток в свой кабинет и положил его на пол. Он отдернул просты- ню и посмотрел на лицо, которое застыло в маске беспощадной, уродливой смерти. Он позвонил в Больницу Хемлока и попросил прислать машину, затем вышел в коридор, закрыл за собой дверь, и сел на пол рядом с Годфри. Он вдохнул запах дезинфицирую- щего средства. Он никогда прежде не понимал, почему людям не нравится, как пахнет в больнице. Раньше он не догадывался, насколько не комфортно в них может быть.
Прости меня, Норман, – прошептал Прайс. – Я не Бог.
***
Оливия настояла вести машину сама, хотя Роман, как говорят, держался. Но, она знала, это не только обманчивое, но и очень опасное состояние. Она знала, что значит держаться. По крайней мере, он поспал – она прописала ему водку с несколькими та- блетками успокоительного – и сидела на краю его постели, как месяцы назад, во время ужасного происшествия с той маленькой мертвой лесбиянкой. Когда он проснулся, она спросила, куда бы он хотел поехать, и успокоилась, когда он просто сказал: «– К Пите- ру». За ночь до этого ей звонил Прайс, она поняла: и так слишком многое свалилось на ее плечи; она не готова еще и к Норману. У нее есть свои приоритеты.
Пока они ехали в тишине, Оливия раздумывала предупредить ли его, но решила этого не делать. Он мог просто возненавидеть вестника, не смотря на то, как сильно вестник любит его, больше, чем кто-либо и когда-либо. Нет способа сделать это легче для него, неважно как сильно терзает ее сердце быть ему шофером и везти его туда, где он не представляет, что обнаружит, а точнее чего не обнаружит. Он сидел рядом с
ней, держался. Она потянулась и дотронулась до его лица. Он отпрянул; единственное, чего его внутренне сердце сейчас не хотело – прикосновений, но она не убрала руку.
У матери есть определенные права, и когда человек не может утешиться, раздражение порой лучше других помогает дать ему понять, что он здесь, он прямо здесь. Они про- ехали парк и свернули на лужайку.
Как и предполагала Оливия, когда они добрались до места Руманчеков, машины уже не было, а дверь трейлера осталась открытой на распашку; они даже не побеспо-
коились закрыть ее за собой. Вышли наружу и Роман посмотрел, слегка озадаченный, словно искал кусочек головоломки, которой не было в коробке. Затем его глаза напол- нились неожиданно ужасным осознанием. Очевидное, к коему она не могла его подго- товить: Цыгане есть Цыгане. Они украдут кольца с твоих пальцев или любовь из серд- ца, и исчезнут, не оставив ничего после себя, кроме следов дыма в ночи. Но она ничего не сказала, видя, как это давит на сына, но внутренне, от осознания, что изначально была права, она улыбнулась. Но лишь чуть-чуть. Как не подготовлен ее мальчик к таким врагам! – смерть, это одно, она порой неожиданная и непроизвольная. Но дезер- тирство. Не существует сильнейшего разрушителя миров, чем оно. Она завела руку за спину и тихонько провела рукой по тонкому следу шрама через ткань блузки.
Много лет назад Оливия, еще маленькая девочка, в местах далеко за лесами, и самая уродливая из двух сестер. Ни то чтобы она не обладала красотой, способной обе- щать многое в жизни, но некой серой андрогинностью, которая при сравнении с красо- той ее сестры, казалась порочной шуткой. И, главная изюминка, внизу ее спины, про- стирающийся в длину, как большой палец: ее хвост. Но, тем не менее, она всегда была счастливым ребенком, нежным существом, который мог пропустить весь день, гуляя
по долине подсолнухов и поя самой себе, всегда под защитой отца и старшей сестры, которые верили, что даже все богатство мира не сможет сравниться с радостью заботы о такой простой и домашней девочке.
Но их огромная любовь не могла помешать сбыться их страхам, и в свои тринад- цать лет Оливия познала вкус первого страдания, от которого так долго опекалась. Его имя было Дмитрий, и он был рабом. Это было обыденностью, во времена аристокра- тии, и не было имени древнее или хваленее, чем ее отца, обладавшего бесчисленными цыганскими рабами, она никогда не думала о них больше, чем о лошадях и свиньях.
Для понимания, даже такому нежному и чувствительному существу, порочности мыс- ли обладания людьми наравне с лошадьми и свиньями, от нее потребовалось бы ду- мать, что цыгане, фактически, люди – понятие, которое даже ребенок не воспринимает всерьез. Но, потом был Дмитрий. Нет, покупка этого раба не сдернула окончательно пелену с вопроса таксономии, нет, она лишь до бесконечности все усложнила. Не то чтобы она поняла, что Дмитрий такой же человек, как ее отец или его друзья, но, об- наружила, что он существо достаточно не похожее на других мужчин или цыган, ког- да-либо встречавшихся ей.
Отец Оливии купил Дмитрия за немыслимую стоимость – двух быков, за ко- торых можно было приобрести целую семью. Но он действительно был беспреце- дентным существом: его плечи и бедра не такие сильные и мощные, как у жвачных животных, за которых он был продан, его ум или красота не примечательны тоже; но в нем был определенный талант, прославивший его по всем горам, и сделавший его