столь ценным. Будучи представителем танцующего и поющего народа, он мог со своей скрипкой заставить плясать и дьявола.
Эта история древнее сказок. В первый, как маленькая девочка, любившая пес- ни, увидела демонстрацию цыганским рабом своего навыка с инструментом, ее хвост зашевелился. Оливия, обладающая наряду с сестрой самыми лучшими вещами, что только может желать девочка, в мире, никогда не чувствовала боли зависти в душе от желания, чтобы какая-то вещь стала ее собственностью, пока, сквозь свои, наполнен- ные слезами глаза, не увидела пальцы, бегающие по деревянной лебединой шее скрип- ки. Но Дмитрий, не был подарком ей, или экстравагантным приобретением отца для
собственного развлечения. Дмитрий предназначался в приданое ее сестре.
Сердце Оливии походило на влажное полотенце, досуха выжатое руками сила- ча. Она любила свою семью и никогда бы не поставила свое счастье выше нее, но с Дмитрием это не было вопросом счастья, а уникальной породой страдания, которой является первая любовь, которой она не могла добровольно противиться так же, как и силой воли остановить биение своего сердца. И вот перед нами девочка, чей нежный дух отныне также вечно уныл, как беспрецедентно ее лицо. Она нарушила закон своих земель и крови и украла его.
Дмитрий, который был столь же искусным знатоком сердец молодых барышень, как и музыкантом, не нуждался в объяснениях, когда дочь его нового хозяина отперла казарму и бесшумно повела его через древнейшие катакомбы на свободу, к подножию гор, где она оставила дожидаться их двух лошадей. Они скакали весь день и всю ночь, не отдыхая, пока не достигли реки, расположенной достаточно далеко, чтобы их не обнаружил поисковый отряд. Дмитрий взял свою несчастную избавительницу на руки и мыл в реке ее волосы. Они едва ли обменялись парой слов, кроме необходимых ин- струкций, за все это время, но тут он сказал ей, что им нужно поспать; еще слишком большой путь ждет их впереди. Но спать было немыслимо! Теперь, когда они были здесь, должен был начаться процесс его обучения до последней мелочи о ней; нет вре- мени, которое может быть потеряно в столь оперативном и комплексном деле. Однако две бессонные ночи достигли ее, и магическое поглаживание рук цыгана убаюкало де- вочку, которая умиротворенно осознала, что время теперь, в действительности, прости- рается перед ними бескрайним лугом, полным подсолнечников, когда она наконец-то безраздельно владела им.
Когда он проснулась на рассвете от щекочущих лицо лиан деревьев, Дмитрий, обе лошади, и кольца на ее пальцах исчезли.
Оливия обыскала берег реки, пока не нашли кусочек гальки, формой с раковину устрицы. Она задрала юбку. Посмотрела вверх и открыла рот, чтобы присоединиться к шепоту ветра в листве с ее любимой песнью, но, нахуй это, нахуй песни и откуда они берутся.
Когда поисковый отряд набрел на нее на следующий день, она лежала лицом вниз и не шевелилась. Ее юбка, задранная до талии, так пропиталась кровью, что на расстоянии выглядела, как куст ярко красных роз. Одна рука вытянута и между паль- цами зажато нечто, похожее на бледный огурец.
Прошло время. И что-то случилось с девочкой – свет невинности погиб в ее гла- зах, вместе с тем, как лицо бесперспективного домашнего уюта перестраивалось, явив в себе неприятную красоту. До конца трансформации потребовалось девять месяцев,
и в ее конце, она смотрела на новорожденную девочку в руках своего отца с маской жестокого совершенства.
Скажем, что она твоей сестры, – сказал он. К тому моменту она была уже замужем, и это ни у кого не вызвало бы подозрений.
Рабская кровь порождает рабов, – ответила Оливия. – Отдай Это свинопасу.
Так ребенок был отдан свинопасу, старому Руманчеку, и был обречен навечно нести его низкое имя испорченной родословной, а Оливия сообщила отцу, что собира- ется поступать в академию в городе, чтобы обучаться актерскому мастерству.
Сейчас, она стояла наружи, в то время как Роман дрожа, подошел к входной двери и ступил внутрь. Она ждала. Не далеко от ее уха раздался гул. Ее рука выстре-
лила и схватила толстого, дородного шмеля прямо в воздухе, ее пальцы сжали тело насекомого и бездыханный он упал к ее ногам. Она посмотрела на маленькую розовую точку, оставленную им, и, вонзив в нее свой ноготь, вытащила жало. Она ждала. Потом это случилось: изнутри трейлера раздался оглушающий крик. Она стояла там же, где
и была, в то время как крик рос и становился величественнее, окутывая собой опусто- шенность места; она ждала, когда жалкий вой мальчика пойдет на убыль, и он затихал, затихал, а ее сердце выло и страдало вместе с ним.
Она была здесь, она было прямо здесь.
***
На протяжении недели он почти не покидал комнаты. Тишина в коридорах, я всегда буду слышать ее эхо. Какое испытание, даже для такого закаленного сердца! Может ли что-нибудь быть более эгоистичным, чем материнская любовь? Как они могут оставаться сильными, когда не можем мы? Не существует подходящего отве- та…
Он был апатичен к обнаружению, что Норман у нас в заключении, или, по край- ней мере, оболочка, что с трудом отзывается на имя Нормана. Такая жалость. Я любила этого мужчину, это без сомнений. Какая возвышенная сука ирония, кроется в том, что, наконец, завоевав одного представителя династии Годфри, я утону в люб- ви с другим. Немыслимо! Итак, в итоге я делю крышу с отцом и сыном. По крайней мере, с тем, что осталось от отца. Возможно, со временем, он восстановится; он же сделан не из сахарных конфеток. В любом случае, ночами мне будет не так холод- но. Если подумать, после всей этой суеты и беспокойств последних лет, его уход вы- звал не больше чем «Му-у», от его старой коровы (окончательная победа над ней, не такой уж и малый приз; я получила уникальную привилегию жить достаточно долго, чтобы видеть падение или ожирение моих соперниц, но я не могу назвать ни одного более удовлетворительного случая). И мой ребенок тоже не выказал реакции больше, чем, если бы я купила новое растение.
Я не вмешивалась; я отвечала на его горе суровым состраданием, но цель оста- лась прежней. Мы вышли из родины, которая никогда не завоевывала других, или отталкивала захватчиков, потому мы все еще живы. Мы делаем то, что необходимо. И осталась всего неделя до его дня рождения. Спустя все это времени, времени не осталось вовсе. Немного своевольно, я хочу подождать именно до этой даты, но во всем должно сохраниться чувство меры; я презираю тех матерей, что безвольно раз- решают залезать в чулки со сладостями, раньше кануна Рождества. И, наконец-то, та самая ночь, ночь ответов! – во мне порхает столько бабочек, что я не удивлюсь, обнаружив свои ноги в воздухе, а не на земле, но, как учил нас отец, нетерпеливость
и спешка от дьявола, еще я добросовестно ввела Нормана в экстаз из опасения, что программа этой ночи убьет его физически. (Сколько лет нам было, прежде чем мы усовершенствовались в трансе? А Роман в свои семнадцать уже адепт? Мои волосы зашевелились.) Затем я постучалась в дверь Романа и позвала его со мной на чердак на несколько минут.
Вообразите мизансцену! Он не заметил обновления: теперь комната стояла без мебели, по прошествии стольких месяцев, что ее не трогали, огоньки девяносто девя- ти черных свечей расставлены вокруг алтарного камня, а на камне: колыбель. Непо-
нимание в глазах мальчика, древняя – неужели мы действительно настолько древние?
мудрость в материнских.
Он застыл в бессловесном монологе с собой. Я держала его лицо в своих руках, мои глаза в его глазах, и освободила его, экстаз освободил его от незнания, в коем он пребывал, необходимого до этого самого момента. Все эти секреты, шепоты снов, теперь развеялись. Наконец-то! – больше никаких секретов: настало наше время снова стать одним целым и я дам ему все и сразу. Расскажу, сколь ужасающим было мое испытание – так много лет и слез, так много надежд и разочарований для од- ного чрева, потраченные впустую усилия, вместе с их безутешными плодами – пока, наконец-то, не появился он! Мое чудо, обернутое в красный сальник, который я соб- ственноручно сняла с его морщинистой кожи и проглотила за раз со скромной бла- годарностью. Покажу, как я могла не верить в мою удачу, когда Шелли тоже роди- лась в оболочке, в упоении от своего успеха я обжарила все в вине с лесными грибами