Не дожидаясь ответа, я вытащил австрийскую зажигалку со свисающим фитилём, крутнул большим пальцем крохотное колёсико — и куст мгновенно вспыхнул, почти сразу растворившись в ярком солнечном сиянии. Грандиозный салют! Малышня разом смолкла и бросилась врассыпную. Коровы последовали их примеру. По земле рассыпался пепел от сгоревшего куста.
— Как по-твоему, Ромилайу, это произвело на них впечатление? У меня были самые лучшие намерения.
Но прежде, чем мы успели обсудить это событие, к нам пожаловала группа обнажённых жителей деревки. Впереди вышагивала молодая женщина — очевидно, не старше моей дочери Райси. Она посмотрела на меня и разразилась рыданиями.
Вот уж не ожидал, что на меня это так подействует! Конечно, отправляясь в чужой, незнакомый мир, было бы верхом глупости не подготовить себя к разным испытаниям, но слезы этой молодой женщины меня потрясли. Я вообще плохо переношу женские слезы; не так давно, когда Лили расплакалась в нашем гостиничном номере на Заливе, я от расстройства выпалил страшную угрозу. Но как объяснить то, что плач совершенно незнакомой женщины вызвал у меня целый шквал эмоций? Первой моей мыслью было: «Что я ещё натворил?»
Может, рвануть назад, в пустыню, думал я, и в полном одиночестве дождаться, когда из меня выйдет дьявол и мой вид не повергнет другое человеческое существо в отчаяние? Возможно, выбросив к чертям тропический шлем, оружие, зажигалку и прочий хлам, я хотя бы частично освобожусь от своей агрессивности и стану жить, питаясь червями? Или саранчой? Пока все злое во мне не будет выжжено солнцем пустыни. О, мои ужасные недостатки! О, мои промахи! Что делать? Чем возместить нанесённый ущерб? Проклятый темперамент! Господи, в какой бардак я превратил свою жизнь? И вот результат: стоит только кому-нибудь взглянуть на меня, как он сразу понимает, с кем имеет дело!
Понимаете, я ведь уже почти убедил себя, что несколько дней путешествия налегке по Хинчагарскому плато, в обществе Ромилайу, произвели во мне громадную перемену. Но оказалось, что я ещё не готов к встрече с людьми. Общество других людей — моё проклятие, мой тяжёлый крест. Наедине с самим собой я могу быть хорошим, но как только оказываюсь на людях, в меня точно бес вселяется. Стоя лицом к лицу с этой рыдающей женщиной, я и сам едва не разрыдался, вспомнив Лили, и детей, и моего отца, и скрипку, и найдёныша, и все постыдные эпизоды моей непутёвой жизни. Я почувствовал, что из-за подступающих слез мой нос покраснел и увеличился в размерах.
Все остальные туземцы тоже тихонько плакали. Я спросил Ромилайу:
— Что тут, черт возьми, происходит?
— Стыд, — мрачно произнёс африканец.
Эта здоровая на вид молодая девушка, вероятно девственница, продолжала плакать — без всяких жестов, беспомощно свесив по бокам руки, так что вся она, если говорить в физическом смысле, была на виду, и тяжёлые капли стекали с широких скул на голые груди.
— Что её гложет, Ромилайу? Чего она стыдится? Знаешь, мне все это активно не нравится. Может, оставим этот посёлок и вернёмся в пустыню? Там было гораздо приятнее.
Очевидно, до Ромилайу дошло, до какой степени меня удручает вид плачущей делегации, и он поспешил возразить:
— Нет, нет, сэр. Вы тут ни при чем.
— Может, не нужно было поджигать куст?
— Нет, нет, сэр. Не вы сделать они плакать.
Я хлопнул себя рукой по голове в шлеме.
— Действительно! С какой стати? — Я имел в виду, с какой стати все валить на себя. — У бедняжки какое-нибудь горе? Я могу ей чем-нибудь помочь? Точно — она обращается ко мне за помощью! Лев сожрал её родных? Скажи ей, что я специально явился их спасти. Если в окрестностях завёлся лев-людоед, я как нечего делать покончу с разбойником.
Я поднял свой автоматический «магнум» с оптическим прицелом и показал собравшимся. Какое счастье — знать, что они плачут не по моей вине! И что я могу им помочь.
— Слушайте, все! — крикнул я. — Видите вот это? Можете положиться на меня!
Тем не менее, они продолжали рыдать, содрогаясь обнажёнными телами. Только самые маленькие дети с головёнками в виде тыквы с прорезями для глаз, носа и рта обрадовались новому развлечению.
Я развёл руками.
— Ну, Ромилайу, я вообще ничего не понимаю. Ясно одно: наше присутствие на них плохо действует.
— Они плачут дохлая корова, — был ответ.
Оказалось, что люди племени оплакивают скот, погибший во время засухи, и возлагают вину за засуху на себя: мол, они прогневили богов или что-то в этом роде. А поскольку мы были пришельцами, они сочли своим долгом покаяться перед нами и спросить, не знаем ли мы причины постигшего их горя.
— Откуда я знаю причину, если не считать засухи? Засуха есть засуха. Но я скорблю вместе с ними, ибо и мне ведома боль утраты любимого животного.
Я повернулся к плачущей толпе и громко заговорил:
— Ну, ну, мальчики и девочки, кончайте реветь! Я все понял, хватит!
Это возымело некоторое действие: очевидно, они уловили в моем голосе нотки сочувствия. Я вновь обратился к проводнику:
— Спроси их, что я должен сделать.
— Что вы должны сделать, сэр?
— Ну да. Может, есть что-нибудь такое, что мне по плечу? Задавай вопросы!
Он начал им что-то говорить, а тем временем костлявая, гладкокожая, горбатая скотина продолжала издавать резкие, скрежещущие звуки (африканские коровы мычат не на таких низких тонах, как наши). Но хоть люди перестали плакать! Я рассмотрел, что у этих людей оригинальный цвет кожи. Темнее всего она была вокруг глаз. Зато ладони были не в пример светлее — цвета свежевымытого гранита. Это стало для меня неожиданностью. Ромилайу отошёл с кем-то поговорить, а я остался один на один с туземцами. Вот когда я остро почувствовал своё физическое несовершенство. В моем лице есть некоторое сходство с конечной станцией «Гранд Централ». У меня громадный лошадиный нос и растянутый до ушей рот, почти переходящий в ноздри. И глаза, как туннели.
Потом подошёл какой-то человек и заговорил по-английски, что меня здорово удивило. Не думал, что знающие английский язык способны так поддаваться эмоциям! Потом я сообразил, что этого человека не было среди плачущих. По одним лишь его габаритам можно было судить, что он — важная персона. Он был плотного сложения, на один-два дюйма выше меня. К тому же, в отличие от меня, он не был неповоротливым увальнем, а обладал развитой мускулатурой. Вместо набедренной повязки на нем были короткие штаны из белой материи. На поясе он носил зелёный шёлковый шарф, а на могучих плечах болталось что-то вроде короткой блузы, не стеснявшей движений. Вначале у него был довольно угрюмый вид, и я подумал, что он ищет ссоры, видя во мне всего лишь человекообразную поганку, которую, несмотря на величину, можно сшибить одним щелчком. Я ужасно расстроился.
Незнакомец вывернул свои бесцветные, в мелкую крапинку, губы и произнёс:
— Я — Итело. Будем знакомы. Добро пожаловать. Как поживаете.
Я повернулся к нему здоровым ухом и приложил к уху ладонь, чтобы лучше слышать.
— Что-что?
— Итело, — сказал он и наклонил голову в приветственном жесте.
Стоя перед ним в шортах и белом пробковом шлеме, с безобразным разгорячённым лицом, я тоже поспешил отвесить поклон — и стал ждать, что он скажет ещё. При этом я обливался пОтом — опять-таки не столько из-за жары, сколько от пережитого потрясения. Я был абсолютно уверен, что покончил с мирской суетой! Столько протопал по каменистому плато, где казалось, ещё не ступала нога человека; в небесах кротко дремали мегатонны взрывчатого вещества — крупные, как апельсины, оранжевые звезды; и все вокруг дышало покоем и глубокой древностью — я словно попал в совершенно иной мир. И вдруг — эта рыдающая делегация, англоязычный (и, стало быть, поколесивший по свету) субъект и моё идиотское бахвальство: «Покажите, кто вас обидел, я его убью!» — и поджог куста, и демонстрация оружия… одним словом, я вёл себя как клоун. Я бросил на Ромилайу сердитый взгляд, словно упрекая его за то, что он не помешал мне выставить себя идиотом.