Меня тыкали лицом в собственные и чужие испражнения. То, что я пережил в Театре Брехта, было хуже.
А как же стихотворение? О да, я написал стихотворение. В какой-то мере оно было разрядкой напряжения. Появились новые директивы, направленные против «культа личности» — до сих пор в Гаване нет ни одного изображения Фиделя, — которые пресекали любые мысли о подобострастном и унизительном его восхвалении. Я мог написать на свободную тему и решил, как и много раз до этого, написать о Хосе Марти.
Двумя годами ранее группы эмигрантов при экономической поддержке правительства Рональда Рейгана открыли в Майами «Радио Марти»: радиостанцию с сильным передатчиком, достававшим почти до всех уголков Кубы. Они вещали двадцать четыре часа в сутки из студии в Вашингтоне, округ Колумбия. Каждый раз, когда властям удавалось заблокировать одну из их частот, «Гранма» называла это победой революции. Именно на эту радиостанцию я и решил напасть. Я облил презрением бежавших с острова кубинских мафиози и олигархов, которые посмели украсть имя Марти и извратили его слова для своих целей, а именно для пропаганды, направленной против собственной родины. Я назвал свое произведение «Внимание, слушайте „Радио Марти“!» Стихотворение приняли так хорошо, что я немедленно получил предложение опубликовать его в журнале «Кубанидад». Наконец-то я стал профессиональным поэтом. Брось костыли и иди!
После продолжительных обязательных аплодисментов, последовавших за чтением стихотворения, мое выступление завершилось. Мы с Кармен Кантильо торжественно попрощались с публикой. Мы оба чувствовали, что пережили вместе нечто очень важное и даже более интимное, чем половой акт. Нечто, имевшее отношение к моей душе. Меня вывели через черный ход и затолкали в машину Управления.
Теперь я был свободным человеком. Или же сменил маленькую тюрьму на гигантскую: в последующие годы станет абсолютно понятно, что Куба — это самая большая тюрьма на земле. Все, кто хотел, уже уехали, разве не так? Фидель впервые произнес эти слова в 1960-м.
А в Ведадо всегда был 1958-й. На «шевроле» красовались акульи плавники, а Элвис отправился служить в армию. Навсегда.
В то же время район Ведадо казался старым и пришедшим в упадок. Когда я въехал в дом семьи Эррера, я понял, что время ушло. Дом начал разрушаться. Первое, что я заметил, — трещины и отколовшиеся плитки на красивом мозаичном полу. Мебель из кедрового дерева стала матовой, ее не натирали маслом уже несколько лет. Сад зарос. Энтропия одолела и Висенте, больше было некому поддерживать порядок. Я думаю, что сам он никогда и палец о палец не ударил, чтобы сделать что-то в доме, но люди выполняли для него небольшие работы в качестве платы за врачебные услуги. Когда в прежние времена я приходил в этот дом, здесь всегда работали какие-то ремесленники. Висенте был коммунистом в большей степени, чем думал.
После официального признания я решился выйти из дома только спустя несколько недель. Как скоро люди забудут это? Забудут ли вообще? Прошли месяцы, прежде чем я понял, что не смогу стать незаметным. Поход в бакалейную лавку превращался в пытку. Стараясь стать неузнаваемым, я отпустил усы. Иногда мне казалось, что казнить людей или отправлять их в пожизненную ссылку, как делал Сталин, все-таки гуманнее. Гуманнее, чем вынуждать их жить, выставляя напоказ позорное клеймо, словно огромную родинку на пол-лица. Мне было тридцать пять лет, и со мной было покончено. В принципе, я был поэтом на пенсии.
Я попал в удивительный дом. В нем жил реабилитированный предатель родины со своей бывшей любовницей-социалисткой, фактически доводившейся ему свояченицей, вместе с тестем-контрреволюционером, который онемел, но понимал речь. В комоде в прихожей лежали яйцевидные фигурки Элегуа с глазками из ракушек каури, испачканные куриной кровью. В саду, скрытая буйно разросшейся растительностью, стояла запрещенная параболическая антенна. Висенте тайком смотрел американское телевидение. Чаще всего тогда, когда остальные уже спали или когда ему казалось, что мы спали.
О чем думала Хуана? Получила ли она то, о чем мечтала? В таком случае в течение всех этих лет у нее были извращенные мечты о том, что она примет меня, когда я паду так низко, что не смогу защищаться самостоятельно, и окружит меня, униженного, заботой и любовью. Надо признать, ради этого она проделала огромную работу. Во мне росла благодарность. Хуана была внимательной, терпеливой, доброй и совсем нетребовательной. То, что она сделала для Ирис, было невозможно переоценить. Хотя не ясно, почему Хуана взяла к себе Ирис — потому, что та была ее племянницей, или потому, что та была моей дочерью?