Висенте пялился в телевизор. Если не считать мычания, выражающего изумление, и спорадических причудливых звуков, которые он теперь издавал вместо смеха (они чем-то напоминали призывные крики индейки), он был молчаливым и замкнутым. Обычно я брал что-нибудь выпить и сидел с ним какое-то время. Мы наливали ему только по полстакана жидкости, но он умудрялся расплескать и это. Время от времени ему требовалась помощь с телевизором: прибор был старым, и, чтобы он работал как положено, по нему надо было стучать. Висенте оживлялся, когда у него появлялась компания. Его английский был лучше моего, но и я кое-что понимал. Когда Олли Норт рассказывал о том, как он договаривался об Иранской сделке с иранским торговцем оружием Манухером Горбанифаром в мужском туалете ресторана, мы оба покатывались от смеха… кто как мог.
Рядом с телевизором стояла фотография в рамке, которой раньше там не было. На ней была изображена молодая девушка, нарядившаяся к своему пятнадцатилетию в белое платье. Такие фотографии есть во всех кубинских домах. Забавно, что на ней была запечатлена только одна сестра. На всех других карточках в этом доме они были вместе. Но на этой — только Миранда. Это выражение лица было мне хорошо знакомо: улыбка, застывшая в сомнении, во внезапно нахлынувшей серьезности.
Вот чем он здесь занимался на самом деле, думал я, он просто притворялся, что смотрит телевизор, чтобы спокойно тосковать по Миранде. Скоро у меня появилась такая же привычка.
Мы оба были пациентами в этом доме, как Висенте, так и я, но я, по крайней мере, кое-как выздоравливал. Медленно, но уверенно, клетка за клеткой, жилка за жилкой, я начал отвоевывать свое тело. Из мышц исчезла вялость. Время от времени у меня начинали трястись руки, но достаточно было сунуть их в карманы и подождать, как это проходило. Что касается мозга — я не знал, насколько серьезно он поврежден. Мозг — это странный орган: я читал, что от него можно отрезать кусочек и таким образом уничтожить, например, познания пациента во французском языке. И он не сможет проспрягать ни одного глагола. Но потом, через несколько месяцев, эти знания восстановятся. Мозг сам себя лечит, направляя крошечные электрические импульсы к поврежденному участку. Если человек достаточно молод, его мозг будет снова функционировать нормально и при отсутствующем кусочке. Человек даже сможет снова заговорить по-французски.
Я заметил, что стал медленно соображать, мне просто-напросто требовалось больше времени для того, чтобы отвечать на вопросы. Я мог пойти вернуть кому-нибудь одолженную книгу и, пройдя четыре-пять кварталов, вспомнить, что забыл ее дома. Ассоциации и слова приходили с большим трудом, чем раньше. Кое-что было вызвано тем, что я постарел. Но не все. Они выжгли что-то из меня, и это что-то было неосязаемым и мимолетным, как оттенки цветов во сне.
Не могли бы они еще оказать мне услугу, удалив кусочек этой серой желеобразной массы, в котором я хранил все воспоминания о Миранде? Если не навсегда, то хотя бы на несколько месяцев? Но не думаю, что после этого я не стал бы слабоумным идиотом. Воспоминания глубоко проникли во все мои пять чувств, в глаза, в уши, в нос, в кончики пальцев… Вырвать их — все равно что с корнями выкорчевать взрослое баньяновое дерево. Целые кварталы рассыплются в прах.
Раз в месяц я должен был являться в районный полицейский участок и отвечать на вопросы. Такого порядка, чтобы отбыть наказание и забыть об этом, не существовало. Совершенно очевидно, что я продолжал входить в группу риска. Прежде всего их интересовало, с кем я общался, в особенности не встречался ли с иностранцами. Потом они спрашивали, пишу ли я. Поначалу отвечать на эти вопросы было легко: я ни с кем не встречался и ничего не писал.
Власти обязались найти мне работу, «соответствующую моей квалификации». Мне было безумно интересно, что за работа это могла быть. Подпустить меня к типографии было невозможно, но я по-прежнему состоял в СПДИК; если мыслить логически, они не могли исключить из своих рядов полностью реабилитированного человека, поэтому какие-то возможности в богатой и изобильной так называемой интеллектуальной жизни наверняка существуют. В какой-то момент я так страдал от скуки, что был готов делать что угодно.