Чего я еще не осмеливался, так это рассказать Хуане о своей находке.
5
Потный лоб и прохладный
Однажды вечером мы с Хуаной пошли на танцы. Чтобы развеять старинный миф о кубинцах, скажу сразу: мы не прирожденные танцоры, во всяком случае не каждый из нас. Я умею выдерживать ритм и танцевать более или менее нормально. А если до этого мне удастся выпить как следует, то я даже начинаю получать от танцев удовольствие.
Конец семидесятых годов был временем больших танцевальных праздников в Гаване. Оркестры ожесточенно соревновались между собой, а публика не желала тратить деньги понапрасну. Мероприятия длились порой по десять-двенадцать часов. Если оркестр хотел запомниться публике, приходилось постараться. И музыканты не сдавались, они играли до тех пор, пока не был исполнен весь репертуар и публика не начинала молить о пощаде. Тогда не имело никакого значения, что зарплату оркестрантам платило государство, ими двигали другие побуждения.
Вечер был теплым и безветренным. Хуана надела черно-розово-зеленое в цветочек платье до колен, которое мне очень нравилось. Я думаю, что ей было позволено разок одолжить туфли у сестры. Во всяком случае, я никогда раньше не видел на ней этих туфель: блестящих, красных, лаковых, с ремешком вокруг лодыжки, на довольно высоких каблуках. Помню, что в тот вечер Хуана была красивой и сексуальной. Было так жарко и влажно, что платье прилипло к ее спине и бедрам еще до того, как мы дошли до танцплощадки, расположенной в большом прямоугольном дворе между 5-й улицей и проспектом. Мы пристроились к длинной очереди и целовались, стоя в ней. Перед тем как заплатить наши четыре песо и попасть внутрь, Хуана перегнулась через забор в соседний двор и сорвала белую орхидею. «Народная собственность», — прошептала она. Она заткнула цветок за ухо, и ее наряд стал совершенным.
Вопрос номер один: испытываешь ли ты чувство гордости, когда тебя видят вместе с ней? Несомненно, да.
На площадке находились самые разные люди. Дети на краю территории играли в мяч, беззубые старушки сидели парочками и сплетничали на безопасном расстоянии от веселья на сцене, компании мужчин среднего возраста пили ром и спорили о бейсболе или политике. Танцевальные вечера в Гаване в то время не были предназначены для какой-то определенной возрастной группы. На районных танцевальных вечеринках легко можно было встретить три поколения одной семьи. Старшие и дети обычно уходили домой первыми, но бывали и исключения. Отавным правилом было следующее: чем позднее вечер, тем жестче ритм и моложе публика.
Над сценой висел транспарант с лозунгом Че: «Hasta la victoria siempre!»[14], написанный от руки желтыми и зелеными буквами. Политическая агитация сопровождала все мероприятия. Ей не всегда одинаково радовались. Местный секретарь по вопросам культуры слишком долго призывал собравшихся обратить внимание на ситуацию в Африке, и в тот момент, когда на сцену вышли музыканты, кто-то там, в темноте, засвистел. Люди были в нетерпении. Многие начали разогреваться уже несколько часов назад.
Еще на таких вечерах читали стихи. Я радовался, что в тот вечер мне не надо было выступать, потому что свист усиливался. Люди пришли для того, чтобы развлекаться, чтобы раствориться в сексуальности и экстазе, и вели себя не слишком деликатно. Я немного переживал за тех, кто читал стихи. Но на самом деле — как я теперь вспоминаю — именно в тот вечер появились первые признаки нового направления в моем собственном творчестве. Если бы мои стихи не смогли выразить тот же ритм, экстаз и напряженность, что и музыка, которую мы ждали, они остались бы прежними.
Только в 1970-х годах кубинская музыка стала по-настоящему электрической. Молодые люди противились запрету на опасную капиталистическую заразу и настраивали свои радиоприемники на Майами. Там они обнаружили новые, радикальные мелодии — «Commodores», Стиви Уандер, «Sly And The Family Stone» и, возможно, самое важное — Сантана. Мексиканец Карлос Сантана играл музыку, которая по большому счету была кубинской. Когда кубинцы слышали, как Сантана исполняет «Oye Como Va»[15] Тито Пуэнте на барабане конга, плачущей электрогитаре и электрооргане, они словно заново открывали себя. Что эта музыка делает в Северной Америке? Разве мы не могли создать ее сами?
Именно это и было сделано. Музыканты увлеклись джазом, электроджазом, роком, соулом, регги и бразильской поп-музыкой, но самым главным стало исчезновение в музыке расовых различий. В пустоту вкатились барабаны. Ритмы Востока, церемониальных барабанов бата. Они гремели все громче и громче. Музыку назвали сонго, бата-румба, бата-рок, мозамбик, потом пришла тимба… но названия не так важны. Все они обозначали одно и то же: экстаз. Теперь на сцене могли одновременно находиться пятнадцать, семнадцать или даже двадцать музыкантов. Одна песня могла звучать полчаса и больше, припевы повторялись сотни раз, музыканты и танцоры впадали в исступление. Все это было очень похоже на церемонии сантерии, когда самые активные танцоры становились одержимыми своим ориша[16].