Влияние Ангела Силезского, наряду с влиянием Бёме, испытал на себе, прежде всего, немецкий романтизм: на «Херувимского странника» обратил внимание Ф. Шлегель, в 1819 г. написав анонимную заметку «Исходные пункты христианского раздумья над изречениями „Херувимского странника”» («Anfangspunkte des rhristlichen Nachdenkens nach den Spruechen des „Cherubinischen Wandersmanns”»); Ф. Рюкерт, по его собственным словам, через Ангела Силезского пришел к мистике брахманизма; А. Шопенгауэр в главном своем произведении «Мир как воля и представление» называл его «достойным восхищения и необозримо глубоким» («bеwunderungswuerdig und unabsehbar tief»). Романтики не просто указывали на Ангела Силезского, все их учение и творчество пронизано его мистикой.
Силезий был предшественником романтизма как поэт-богослов, как поэт-философ, еще до романтиков осуществивший идею поэзофилософии (Dichtungsphilosophie). Философствовали же, или «симфилософствовали», по слову Ф.Шлегеля, романтики в жанре фрагмента, афоризма, хотя внешне и прозаического, но по сути своей такой же поэтической форме философской рефлексии, какую ввел Силезий. Вот некоторые из афоризмов Новалиса: «Жизнь есть начало смерти. Жизнь совершается ради смерти...»; «Душа находится там, где внутренний мир и мир внешний соприкасаются друг с другом. Там, где они проникают друг друга, она находится в каждой точке этого проникновения» («Цветочная пыль», перевод мой. — Н.Г.); «Жрецы и поэты были вначале одно...»; «Чувство поэзии имеет много общего с чувством мистического. (...) Оно представляет непредставимое, зрит незримое, чувствует неощутимое и т.д.» («Фрагменты», перевод Т. И.Сильман).
Ф. Шлегель: «Французская революция, наукоучение Фихте и „Мейстер” Гете — суть величайшие тенденции нашего времени» (здесь и далее перевод мой. — Н.Г.). Не сополагаются ли в этом фрагменте разнородные явления, имеющие единую духовную суть, т.е. равноценные друг другу?
«Научный идеал христианства есть характеристика Божества в бесконечных вариациях» («Фрагменты»). И «Херувимский странник» есть не что иное, как характеристика Божества в бесконечных вариациях.
«Мы познаем человека, если познаем центр Земли». «Кто не изучает природу посредством любви, тот никогда не изучит ее». «Философия — эллипс. Один ее центр, к которому мы в настоящий момент приближены, есть самозакон разума. Другой же есть идея универсума, и в оном философия соприкасается с религией» («Идеи»). Толкованием данных афоризмов ретроспективно может служить весь контекст «Херувимского странника».
Непосредственно же творение Ангела Силезского повлияло на «Часослов» Райнера Марии Рильке. «Часослов» (см. русское издание: СПб.: Азбука, 1998. Перевод С. В. Петрова) написан от лица русского инока, обращающегося к Богу и жаждущего познать Его. Внизу этой лествицы познания расположен человек, вверху — Бог. Познание Бога совершается в круговороте вещей, превращающихся друг в друга, меняющихся местами, вовлекающих Бога в себя, делающих Его равноценным и вещам, и человеку. В этом мистико-пантеистическом круговороте не только вещи, но и человек и Бог меняются местами. Бесконечное кружение вещей-фрагментов, имеющих духовную общность друг с другом (unio mystica Средневековья) представлены у Рильке, по аналогии с Яковом Бёме, в символе дерева, всегда изображаемого на обложке «Часослова» в виде фонтана, символизирующего круговращение жизни и смерти, «смертожизнь», или, по Новалису, — жизнь как начало смерти. Элементы дерева символизируют у Рильке единую природу от твари до Творца: ветви — человека, само дерево — Бога и т.д. Бог у Рильке — и мал, и велик: Он и домовой, и крестьянин, и «слог псалма»; человек же, в свою очередь, — и сандалия Бога, и башня, и песнопение, и сосуд в Божиих руках. Вот некоторые примеры: «...и кто же я — сокол, иль буря в бору,/иль великий псалом?» («...und ich weiss noch nicht: bin ich ein Falke, ein Sturm/oder ein grosser Gesang?». Ср. с Ангелом Силезским: «Кто я? Ни тварь, ни вещь, ни круг, ни точка в нем»). «Но, погрузясь в себя до тьмы исподней,/я чую: ощупью Он ищет пищу — /мой Бог. Во мне темнея, словно в яме,/Он — молча алчущее корневище. И попросту из теплоты Господней/расту, на самом дне шурша ветвями» («Doch wie ich mich doch in mich selber neige:/Mein Gott ist dunkel und wie ein Gewebe/von hundert Wurzeln, welche schweigsam trinken./Nur, dass ich mich aus seiner Waerme hebe,/mehr weiss ich nicht, weil alle meine Zweige/tief unten ruhn und nur im Winde winken»). «Не сетуй, Боже, тихий мой Сосед,/когда стучусь порой во тьме беззвездной:/ведь редко слышно мне, как Ты в трапезной/вздыхаешь, одинок и сед» («Du, Nachbar Gott, wenn ich dich manchesmal/in langer Nacht mit hartem Klopfen stoere, — /so ist’s, weil ich dich selten atmen hoere/und weiss: Du bist allein im Saal»). «Я ничтожно мал, но ничтожества недостало мне,/чтоб Тебе я, как вещь, предстал/в мудрой тьме» («Ich bin auf der Welt zu gering und doch nicht klein genug,/um vor dir zu sein wie ein Ding,/dunkel und klug»). «Ты всюду мне живешь вещами всеми,/с которыми я сам по-братски прост./Ты в малых тихо теплишься, как семя,/в великих предстаешь в великий рост» («Ich finde dich in alien diesen Dingen,/denen ich gut und wie ein Bruder bin;/als Samen sonnst du dich in den geringen,/und in den grossen gibst du gross dich hin»).