Тем не менее первейшим долгом последнего было, как он и обещал, вполне мирно съездить в Киото. Он выполнил свой план по всем пунктам: засвидетельствовал почтение императору Огимати, попросил его назначить Ёсиаки сёгуном на место брата и преуспел во всем. Император осыпал его комплиментами. Ёсиаки, узнав об этом, в свою очередь назначил Нобунага вице-сёгуном (фуку-сёгун), тем самым сделав своего благодетеля вторым главой административной власти в Японии. Не был забыт и Хидэёси, о тайном участии которого в этой тонкой игре знали все: император пожаловал ему должность генерал-губернатора Киото и предоставил — беспримерная честь — право носить на гербе свою собственную эмблему, павлонию. Настоящее признание оказанных услуг? Или любезная снисходительность императора, которому было нечего терять и который мог рассчитывать добиться всего благодаря бездонному людскому тщеславию?
Во всяком случае, этот расчет был верен, так как Хидэёси показал себя чрезвычайно благодарным: он сразу же (в 1565 г.) отстроил Императорский дворец — не на личные средства (в них он очень нуждался), а благодаря «вкладу» купцов Сакаи, создав фискальную «систему», которую будет употреблять и которой будет злоупотреблять вплоть до границ приличия. Сакаи — которым мудро управлял Совет старейшин (Эгосю) — был крупнейшим портом Японии; располагаясь на восточном берегу Внутреннего моря, он разбогател прежде всегда благодаря производству соли и торговле ей. Правду сказать, щедрость горожан объясняется не только этим богатством: Хидэёси — как говорят — сыграл с ними шутку в своем духе.
Еще слишком слабый, чтобы просто-напросто приказать купцам заплатить, он распустил слух, что Нобунага по неизвестной причине — как у феодалов бывало часто — хочет сжечь город и перебить жителей всех до одного. Бедные горожане тотчас начали лихорадочную подготовку к обороне; тогда Хидэёси изобразил себя удивленным, громогласно возвестил о недовольстве (мнимом) императора тем, что кто-то вооружается против его благодетеля и восстановителя старинных устоев. Когда ужас перешел в панику, Хидэёси явился в спасительном образе необходимого и благосклонного вестника: платите, восстановите дворец, и император забудет свой гнев! Сколь бы изощренной эта выдумка ни была, она оказалась эффективной сверх всех ожиданий: горожане платили и платили, не считая денег. Такое было не в первый раз и будет не в последний.
В больших портах имелись обширные склады товаров; феодалы считали их бездонными и черпали из них не глядя. У купцов были бесчисленные завистники, которых становилось все больше, тем более что существовала тенденция превращения купцов из простых поставщиков оружия в поставщиков огнестрельного оружия и его неизбежного дополнения, пороха. Взамен они получали китайские «сапеки» (мелкие медные монеты) и серебро. И тем больше серебра, чем больше интереса японские вельможи проявляли к золоту — тому золоту, которое поступало преимущественно из Индии через посредство иностранных негоциантов. Когда у сеньора больше не было наличных, он испытывал искушение взять товар прямо со склада.
Но, по примеру крестьян, кормивших нацию, купцы, которые ее обогащали, не имели иного выбора, кроме как удовлетворять аппетиты своих обременительных защитников.
Последним 1569 год представлялся годом богатства, роскоши: Нобунага торжественно восстановил сёгунский дворец, давно сгоревший, и построил «Нидзё госё» — удачный компромисс между княжескими палатами былых времен и укрепленными резиденциями военных вождей, без которых в то суровое время и при новой стратегии обойтись было нельзя.
Что же, на дымящихся руинах древнего прошлого Японии еще можно было что-то отстроить? Из той былой пышности, от которой остались лишь ностальгические воспоминания? И скоро над массой наскоро возведенных крыш из простой дранки, держащихся на крестовинах из коротких брусьев, — однообразным покровом обычных домов, поднимутся внушительные черепичные кровли правительственных зданий? И сквозь облака, которые скапливались во впадине, где располагался Киото, и которыми художники умело пересекали свои картины, наконец можно будет видеть что-то другое, кроме языков пожаров либо толп лохматых и машущих руками солдат, занятых своим делом?
Возможно, но мира следовало ждать еще не завтра, даже если страх порой бывал хорошим советчиком — когда, например, он дал Нобунага возможность занять всю провинцию Исэ, не встретив сопротивления и не услышав голоса совести. Только последний из Кусуноки, неспособный этому противостоять, но бесстрашный, удалился в монастырь, откуда он будет взирать на мир, чувствуя себя еще сильней, чем когда смотрел с высоты своих укреплений. Велико было искушение расправиться с ним, но вовремя вмешался Хидэёси: такие личности мертвые еще опасней, чем живые! Времена неощутимо менялись. Нобунага и его кровожадность уже принадлежали прошлому, Япония поворачивалась к своим всегдашним великим ориентирам — императору, феодальной знати, Китаю и к чувству нравственного долга. Это был наилучший шанс для Хидэёси: как многие лидеры, вышедшие из низов, он ни о чем так не мечтал, как об отождествлении с национальной традицией, и если заявлял о готовности ради этого к любым революциям, то старался закрыть за собой дверь, чтобы другие смутьяны не сокрушили того, что восстановил он. Пришло время вдохновенных завоевателей, рыцарей, для которых война — только средство служения порядку.