Дождавшись, когда Фродесс с Актеллом покинут кухню, мы с Авужликой приступили решать куриный вопрос. Я рассказал ей о том, что увидел со Снолли в погребальной, а Авужлика известила меня ещё об одной стычке. Некая высокопоставленная куриная особа в сопровождении знатного боевого петуха и нескольких вооружённых кур посетили конюшню. По словам конюха, куры вели себя весьма нахально: они опрокидывали ведра, корыта, запугивали лошадей, пытались поджечь стойло, но, к счастью, в конюшне оказалось слишком сыро; они курили табак, из-за чего старый конь, страдавший астмой, стал задыхаться и чуть не скончался. Сейчас он находился в лазарете. По всей видимости, они что-то искали, но не нашли. Или нашли? Мы с сестрой решили наведаться в конюшню и ещё раз опросить конюха. Может, лошади смогут дать нам подсказку? Я предложил взять с собой Фродесса, ведь кто как не он тонко чувствует лошадиные намеки, но Авужлика категорически отказывалась, объясняя тем, что если он догадается, что это куры убили его коровок, то он не сдержится и устроит скандал в курятнике, из-за чего куры перестанут поставлять нам яйца и менеджмент.
Но, прежде чем отправиться, Авужлике нужно было сходить к воротам встретить дилижанс с гостями, в большинстве своём из родов Кьёркбриг и Хорниксен — сегодняшним вечером намечалось пиршество. Предчувствуя многочисленные просьбы по изгнанию духов нерождённых младенцев, надменные придирки к неувязочкам в Слове Божием и мольбы о возвращении блудного целомудрия легкомысленной дочери, я соизволил пойти погулять.
Ещё ни разу с моего возвращения мне не удавалось просто прогуляться, без ущерба для здоровья и каких-либо сюрпризов. Споры грибов-искусителей ещё долго арендовали уголок моего подсознания, оставив после себя прелое послевкусие.
Захотелось сходить на мельницу. Мельники днями напролет сидят там и протирают свои штаны. Они, как правило, пьют медовуху и играют в кости.
Я вышел на тропинку, по которой, как нарочно, шёл бродячий кот в том же направлении впереди меня. Тропинка вела в большой сарай, так что я подумал, что кот направлялся туда поохотиться на мышей или набрать воды. Но тот обогнул сарай и свернул вместе со мной налево. Кот то и дело нервозно оглядывался, ускоряя шаг. Следуя за котом, я обошёл старый дуб, затем свернул в сторону реки, где находилась мельница. Стало неловко от мысли, что кот думает, что его преследуют, поэтому пришлось отложить игру и свернуть налево. Я решил заглянуть к грабельщику и поболтать как в старые добрые времена. Его дом был крайним, и находился в некотором отдалении от других крестьянских жилищ, у огорода и полей.
Рикфорн стоял снаружи, лицом к своей задрипанной тесной халупе. Он выглядел обеспокоенным.
— Рикфорн! Как там твои грабли, — подошёл я к нему, — поживают?
— Поживают, Лэдти Дархенсен. Ну, как там Богу-то Его жизнь богатая? Нравится? А Джейс как? Весело Ему пляшется? — иронично заворчал он.
— Слышал, что Джейс удар перенёс, благо успешно исцелился, а что там у Бога на самом деле только Сатана ведает... — удивлённо ответил я.
— Конечно Ему хорошо пляшется... На моих-то деньгах, — бурчал себе под ухо Рикфорн, — и граблях. Зачем они вообще Ему?
— Что ты метелишь языком своим пьяным? Опять у тебя одни грабли на уме.
— Да вот же, приходили ко мне тут эти... — он поглядел в сторону поля.
— Кто приходил?
— Ну, эти... С хлебом в руках и крошками на устах, которые. Разве ты не в курсе?
— Хлебники Хлебницы Иакова?
— Да, падлюка. Обобрали добрую половину деда и люд наш весь. Сказали: “На нужды Божии”. Весь дом перевернули. Пришлось потом обратно переворачивать. К счастью, для самого ценного тайник у меня имеется. Ах да, ещё потребовали, чтоб мы пшеницу для них приготовили, иначе всех пожнут. Они за ней послезавтра придут.
Грабельщик потупил взглядом и до него дошло.
— Чего встал черенком, заходи! — позвал он меня.
Мы вошли и уселись за пыльный стол. Внутри дома тесно и захламлено случайными предметами. Рикфорн суетливо смахнул рукой грабельные компоненты и механизмы со стола, освободив место для медовухи.
Пошла первая, вторая пошла. Я чувствовал, что хлебникам нужен только я.
— И что теперь нам, люду простому, делать остается? — пенял на обстоятельства он.
— Хлебники действовали без нашего ведома — мы церковных налогов никогда не вводили.
— Легче мне от этого не становится.
Жадными громкими глотками мы поглощали медовуху. Пошла третья, четвертая, пятая. А что, если безумие хлебников делает их неодолимыми войнами? Воплощая волю святого духа, не зная страха и сомнений, не имея инстинкта самосохранения...
— Всё равно легче не становится, —недовольно повторил старик и продолжил пить.
Шестая, седьмая. От хлебников остаётся только скрываться.
— Но легче мне всё равно не становится, — намекал Рикфорн, — думы тяжкие.
— Да понял я. Мне тоже не очень. Совсем хреново.
Мы встали из-за стола и вышли во двор. Рикфорн отомкнул дверь, сокрытую высокой порослью, и спустился в погреб. Затем вернулся с самодельным кальяном из окостенелого сапога и коробочкой особой чудодейственной травяной смеси — той, что на самом деле вдохновляла его при создании оружия, той, что воспитала во мне стержень.
Дело сдвинулось. Одно-другое — всё пошло в ход. И про медовуху не забыли. Теперь я — каркас в механизме зонта мирового небосвода! Единство с целым миром!
Полакомившись чарующим угощением, мы на погрузились в размышления.
— Никогда прежде не видал таких отщепенцев. Не уж-то они такие придурашенные только из-за хлеба? — уже бодро спросил Рикфорн.
— Там дело в том, что хлеб по-особому освящён.
— А как это, а так можно?
— Конечно можно. Иначе зачем его вообще освящать?
Меня вдруг осенило! Кот! Он изменил мою судьбу! Как тот молочнобородый путник во сне, что завещал не идти по уготованному пути, дабы не настигла трагическая овощная участь... А если этот кот и есть тот путник?..
Похоже, чудеса во всю приступали происходить.
— Завтра объявляй пшеничные сборы, — вздохнул Рикфорн.
— Ни в коем случае: Споквейг бы никогда такого не допустил! Мы не отдадим ни пшеничного зернышка!
А как бы поступил Споквейг? Он бы точно как-нибудь поступил. Вопрос не давал мне сидеть на месте:
— Я тут собирался на мельницу сходить, в кости поиграть. Как насчёт? — предложил я, вставая из-за стола.
— О, пошли. Буду играть на грабли, — согласился грабельщик.
Рикфорн собрал охапку грабель, и мы пошли на мельницу.
— Готов поклясться, я слышу смех кучера!
— Да ладно, — усомнился Рикфорн.
В доказательство своих слов я поклялся ему. Я проказливо прошептал ему что-то на ушко, к сожалению, я не расслышал, что именно, он недовольно рассмеялся, схватившись за поясницу.
— Ой, не смеши, прошу тебя!
— Прости, я не хотел. Сильно смешно было?
— Достаточно, чтобы обидеться, — он всё ещё держался за поясницу, морщился и зубы, те самые зубы, которые старики не насчитывают у себя в полном количестве; его же зубы довольно практичны на вид. — Бедные почки, столько бед на них опрокинулось, теперь болят по каждому поводу.
— Слушай, Рикфорн, а как так получилось, что мы оба вышли на улицу, и в доме при этом никого не осталось?
— Не знаю, я в смятении.
— В смятении?
— Мне кажется, что вон те яблони выше, чем ты думаешь.
— Нет, я не об этом думал. Я сейчас на предприятии гречки побывал и кое-что понял, — я действительно понял, что гречка. — Да не морщись ты так! Ты и без того — старый хрящ.
Мы плелись по дороге, осматриваясь по сторонам. Я споткнулся о камень. Ценой невероятных усилий я изловчился ухватить его за загривок.
— Что, стыдно? — посмотрел я на него укоризненно, но затем милосердно, и унес подальше с дороги.
— Лэдти, а ты знаешь, что живая еда видит тебя изнутри?..
— Так же, как и ты её, только наоборот.
Поразмыслив сполна, я нашёл кем-то утерянный веками ранее рассудок... Да это же мой рассудок! Как я умудряюсь всё время его терять?