— Ты вкусил не того хлеба, — медленно протянул пекарь и прищурился.
— Ты надломил не тот ломоть, — поддержал его кто-то из них.
— Что это значит? — не вразумил я.
— Тот, кому приелся наш хлеб, — главный пекарь прикоснулся к кресту-сухарю на своей шее и оглянул своих товарищей в ожидании увидеть признаки невербального одобрения и поддержки, — отведает калача с толкача!
Кто-то из пекарей сплюнул дрожжи и сказал:
— Тьфу! Тесто мне в рот, ну и урод...
В прихожую зашла Снолли. Она пнула буханку, лежавшую у неё под ногами, чем вызвала всплеск негодования у пекарей.
— На хлеб хулить смеешь?! Из какой муки тебя испекли, чудище?! — рычал пекарь.
Снолли была невозмутима. Тогда пекарь повернулся ко мне и загадочно произнёс:
— У кого хлеб на уме, у того и крошки во голове. Одумайся, Лэдти Дархенсен, — два раза стукнул себя по виску пальцем незваный гость.
После этих слов пекари покинули дом. Я был уверен, что вижу их не в последний раз.
— Будь осторожен, их рассудок извратило хлебопоклонничество. Кто знает, на что они способны, — предостерегла меня Снолли.
— Где ты была все это время?
— Скоро всё изменится, — оживленно заявила она.
Из-за шумной сцены, устроенной священниками-пекарями, снаружи собралось много людей и кур. Подошёл и Актелл. Фродесс позвал нас всех поесть, так что сейчас не время говорить Снолли об инциденте в погребальнице.
Дело шло к вечеру. Я всё ещё не отоспался как следует, так что просто отправился в кровать. Пора заканчивать этот день. Расскажу Снолли завтра.
Вокруг огромного одинокого холма простиралась жёлто-зелёная степь, граничащая с лесом в дали. Облака плыли так низко, что я невольно пригибался. Или это спускается туман? Нет, это пухкие облака. Далеко из-за горизонта по широкой тропе сюда медленно приближалась карета, в которой, собственно, я и находился. Кучка сонных крестьян стояла посреди дороги, прямо у подножия расчудесного холма, на котором произрастали невероятных размеров овощи.
Спустя какое-то время лошади остановились за километр до этого холма и наотрез отказались продолжать путь. Кучер сказал, что нет повода для беспокойства, выглянул, повернул голову назад и кого-то позвал. Ждавшие нас люди у холма апатично переговаривались меж собой. К нам шёл дед с густой молочной бородой и длинной накатанной палкой.
— Кто это? — спросил я у кучера.
В ответ он лишь жестом руки дал знать, что сам со всем разберется, и направился навстречу незнакомцу. Они встретились и приступили что-то бурно обсуждать. Я не мог расслышать их слов и лишь наблюдал, как они поглядывают в сторону холма, то и дело кивая друг другу, пока бородатый старик вдруг не указал на меня рукой. Вздохнув, я вышел из кареты и подошёл к ним.
— Ты, — указал он на меня удивительно светлой рукой.
Его белоснежный палец отражал солнечный свет прямо мне в глаз, ослепляя и очаровывая.
— Это — твой путь, — молвил он, указывая на дорогу, по которой мы ехали, — и на пути этом муть: ждут тебя несчастий кручина, позора пучина, а в итоге — скорбь и утрата, ну а с ними и Божья награда в виде благосклонности, как следствие безыдейной шаблонности. Разделайся с этим курсом вконец, и не настигнет тебя роковой огурец.
После этих слов старец охмурил кучера своей бородой, обменял свою палку на лошадь, таким образом кучер обернулся путником, а путник — кучером.
Прежде кучер, теперь путник, заговорил противным натужным голосом:
— Толпа с виду нищих крестьян, — он смотрел в сторону тех самых крестьян, — ждет тебя, им не нужен твой мудрый совет; не узнал ты в них правых краясиан... Я ещё плохо строю рифмы... о, нет! Меня обманул негодяй! Вот совет: ни на что лошадей не меняй.
Кучер, из которого получился никудышный путник, бросился вслед за каретой, которая была прикреплена к лошади, которую он продал. Старый хитрец уже сидел в карете и гнал лошадь острыми афоризмами, оставляя за собой клубы пыли. Предполагая метафоричность дороги, я символично сошёл с неё и двинулся по траве.
Я уходил дальше и дальше, подобно изгою, пока не обернулся. То, что я увидел, было шокирующей картиной. Карета с бородатым рифмостарцем неслась прямо на толпу тех самых крестьян-краясиан. За каретой бежал кучер, люди в панике разбегались кто куда. Испуг охватил лошадей, и те свернули в сторону крутого холма — того самого одинокого холма в степи. Гремя, карета перевернулась и врезалась в почву, вспахивая землю, и... словно сама природа содрогнулась в этот момент: с вершины холма посыпались огромные покатые помидоры, редьки и прочие овощи. Они катились с холма, набирая убийственную скорость. Несясь сверху, овощи разбивали людям головы...
Вскоре после того как катастрофический переполох утих, мне захотелось вблизи осмотреть результаты трагедии. Я подошёл и увидел пару дюжин людских тел. Ни одного выжившего. Оторванные спины и рубахи были разбросаны у холма по всей дороге. Узнав кучера среди трупов, я наклонился к нему в надежде, что его ещё можно спасти... Но нет — из его головы торчал огурец. Только старика, охмурившего кучера, не обнаружил среди пострадавших.
Ликуют кровожадные овощи. Злорадствует помидор. Пролитая на землю кровь послужит отличным удобрением. Плоды станут ещё больше. И смертоноснее.
Луч света пал мне на темечко с неба. Я поднял голову и увидел сияющий деревянный плот, плавно опускавшийся вниз. Вот он приземлился и души погибших устремились к нему. Нет, я не видел сих душ, я просто знал, что они там.
Плот заполнился десятком погибших, после чего неспешно начал подъем...
Я не стал дожидаться, пока каждый переведется на тот свет и проснулся.
Идя по коридору, я размышлял о своём голодном чреве и, чёрт подери, вышел из себя вон!
М-да, типичное утро. Выборка из гнетущих дум составляет крайне напряжённое и тягостное мировосприятие. Неприятное чувство ограниченности понимания. Большинство тем для дум обходит меня стороной, остаются только самые убогие мысли. Я будто вынужден сознательно осуществлять то, чему по задумке природы в голове моей должно происходить непроизвольно.
Прозой выразить мою печаль нельзя, поэтому решил спеть песню я, которой меня научил бродячий церковный хор уродов:
“Свидетели-кони,
Чего стоите?
К иконе
Подходите.
Все, сюда идите.
Мухи и альпаки
Тоже.
О, мудрейшие Яки,
А Вам Господь, похоже,
Дал частицу собственной души.
Ах, мне Вас не понять.
Велит нам Джейс: “Ломай, круши,
Иноверца задуши!”
Так что позвольте, Яки, просто Вас обнять.
Быть может, Вы меня поймёте
И широченными рогами
Земную твердь перевернёте
Вверх ногами.
Тогда наступит ночь и тишина,
Покой, чертог, величина
Тревоги у неверных
Под стать дурного сна,
Что учинил для суеверных
Сам Сатана.
Я преисполню Вам поклон.
Учтивым лбом и до земли,
Да так усердно, чтобы звон
В ушах исполнил бы для Вас хвальбу-балладу.
Всё на твою, почтенный Як, отраду.
Я преисполню Вам поклон
Прям до крови, лбом по земли.
Ну, а в ушах сей славный звон
Вам будут вечно напевать шмели”.
Эта песня, пусть и еретическая, заставила меня снова проникнуться любовью. Ох, Яки. Как же я по ним скучал.
Помню, как когда-то давно взбирался на снежный пик горы Келькхег, чтобы задать вопрос пребывавшим там мудрым Якам. Тогда я обратился к Ним:
— О, Яки! О-о-о-о-о, Я-я-я-яки!!! Вот Они Вы, устойчиво и величаво теснитесь с нами, ничтожным человечеством, на этом крохотном и скудном мирке. Но Вы стоите здесь, на самой вершине, стоите, время от времени поглядываете на нас. Не желая ни власти, ни денег, Вы просто стоите здесь и смотрите, ибо Ваш внутренний мир значительно превосходит мир внешний. Поведайте, Яки, о, просветите, куда двигаться дальше, чтобы хоть чуточку приблизиться в постижении того, чем владеет душа Ваша, и чем она славится?
Мудрые Яки безмолвно смотрели на меня. Но мудрости в их молчании было больше, чем в заветах тысяч Богов.
Полный вселенской значимости момент длился целую вечность, пока один из Них не подошёл прямо ко мне. Он молча глянул мне прямо в глаза, словно посмотрел на суть корня души, а затем поглядел вниз с горы. И я всё понял. Туда я и направился.