Когда он был в кабинете то, казалось, занимал собою всё пространство. Страшно было представить, какой он на сцене. Наверное, энергия хлестала через край, заряжая всех зрителей. Стыдно признаться, но за весь год, что Вадим работал у них, Толик ни разу не видел, как тот ведёт мероприятия.
До конца дня за помадой так никто и не пришёл.
~
Всё произошло само, глубокой ночью. Стоило только Палачу появиться меж камней, как тело химеры изменилось, приняв мгновенную трансформацию. После стольких лет и столь быстро — должно быть, она наконец-то спала, и всё происходящее было сном. Так можно было подумать.
Химера привстала и осталась стоять на задних конечностях, но тело её потекло, полилось мягким воском, вылепляя себя по-новому. Химера никого не копировала на этот раз, ни волков, ни горгулий. Но думала о Палаче, и её тело превратилось в его подобие, только сделалось моложе. Палач мог бы выглядеть так лет в шестнадцать, ха. Молодой, невинный, свежий. Никаких морщин на лице, никаких шрамов от кислоты на руках, никаких мешков под глазами от недосыпа. Палач замер внутри каменной кладки стены, словно видел — а, может, и правда видел, — с чем ему придётся столкнуться, если он сделает ещё шаг и пройдёт внутрь. Он протянул руку. Химера прижалась к камню, чтобы вдохнуть её запах.
На химере из одежды был только ошейник. Ошейник с общей цепью, на которой сидели все они, заключённые. Пальцы Палача, загрубевшие от постоянной работы с веществами — ядами? зельями? — почти царапая грубыми подушечками, погладили химеру по щеке. Она застыла, слегка приоткрыв пасть. Она была старым зверем, живущим дольше, чем кто-либо из людей, которых она наблюдала вокруг, но сейчас всего срока её жизни не хватало, чтобы понять самоё себя и свои действия, и того, что можно ждать от Палача, но тело — её тело — впервые действовало само, без оглядки на нажитый опыт. По воле Богини — так могла бы сказать химера, если бы нашла время на рассуждения. Её тело потянулось к богу. Для химер все люди напоминают богов — в отдельные периоды времени — пока те не начинают стариться и умирать. Ведь люди, как боги, неизменны, они не умеют менять пол.
Рука Палача необычайно нежно огладила затылок химеры, цепляя пряди слегка вьющихся русых волос. Химера уткнулась мордой в камень стены и закрыла глаза. Палач уходил. Он попрощался… Должно быть, он не захотел принять её жертвы.
Нельзя сказать точно, сколько химера простояла там, у стены, но спустя какое-то время, будто всё так же, в полусне, она вернулась на своё место посреди камеры и попыталась понять, что именно чувствует. Вплоть до самого утра химера оставалась оглушённой собственными эмоциями и — собственным телом. Всё-таки подобное превращение — быстрое, незапланированное — отняло порядочно сил. Очнулась химера от непривычных звуков и только тогда догадалась оглядеться по сторонам.
Смеялись! Они — смеялись!
Химера стояла и смотрела, как её люди, заключённые, указывали на неё пальцем и отчего-то смеялись.
Их поведение было не понятно. Не то чтобы химера вообще разбиралась в поведении людей. Быть может, где-то какие-то люди и вели себя согласно её пониманию, — а понимание закладывается химерам извне, от предков, вместе со знанием о богах и с почитанием Богини, вместе с особенностями изменяющегося тела, — но она давно усвоила, что люди, обречённые на наказание, и ведут себя неправильно, и действуют ошибочно. Или в пику обществу, которое от них отвернулось, или, наоборот, потому что сразу родились неправильными… Для химеры всё это было не особо важным.
Тела у химер способны меняться. Что в этом смешного? Изменение произошло не под действием разума, а спонтанно, под влиянием чувств и событий — и это изменение не постоянное. Когда возникнет потребность, химера вновь станет прежней. Смеяться над этим было нелогично.
Но вдруг смех стих, и заключённые потянулись к ней. Все, сразу. Они не могли коснуться её, их отрезки цепи были коротки, но всё равно тянули к ней свои руки… И тогда химера поняла причину их смеха. Она перестала быть страшной. Она перестала пугать.
Самка застонала, натягивая цепь с такой силой, что, казалось, шея её сейчас переломится железной полоской ошейника. Кошмарный живот Самки округлым бугром выпирал над остальным худым телом; кажется, она вновь была на сносях, но химере до этого не было никакого дела. Как и тюремщику. Как и всем. Самка сейчас была кошмарна и неуклюжа и уж совершенно точно не могла дотянуться на неё своими жадными руками. Но дети Самки, что всегда сидели возле неё в соломе не привязанные, — те поднялись на своих кривых ногах и заковыляли к химере. Они тоже больше не боялись. Более того, что-то привлекало их. Внешность? Химера вытянула свои конечности — сейчас тонкие и безволосые — и попыталась отодвинуть детей прочь. Ей пришлось встать в середине камеры, чтобы ни Самка, ни Картёжник, ни тем более Убийца не дотянулись до неё. Дети вывернулись из-под её рук и обхватили её объятиями. Старший едва доставал макушкой до крупных округлых угловатых суставов… До коленей. У людей эти суставы назывались коленями, а химера по-прежнему отчего-то хранила облик молодого мужчины в раннем расцвете лет.
Удивлённая поведением детей, химера оглядела камеру и случайно бросила взгляд на Убийцу. Тот кривил губы и не сводил с неё странного взгляда. Это был взгляд существа, наблюдающего за своей пищей, ещё пока живой, тёплой и дышащей.
*
Сон приснился снова. Во сне Анна красила губы красной помадой и смотрела, смотрела на Толика из зеркала голодными тоскливыми глазами.
Он проснулся среди ночи весь в поту и со стояком в трусах. Ну что ты будешь делать!..
Тогда, несколько лет назад, — такое ощущение, будто это происходило в другой жизни и с кем-то чужим, — психолог, который проводил с ним работу в детской комнате милиции, сказал: то, что делал с ним тот мудак, учитель, было неправильно. И что Толик не обязан делать то, что ему не нравится. Ни перед кем не обязан.
Но что делать, если это ему понравилось, психолог не сказал. Ведь Толик так и не признался. Не рассказал, что ему нравилось становиться Анной. Преображение с помощью косметики и одежды — оно так завораживало. Возможность выпустить на волю ту свою часть, которая жила в нём постоянно спрятанная, скрытая в жёстких рамках мужского тела. Мужик должен быть мускулист, волосат и вонюч, мужики не плачут, мужики должны быть сильными, любить футбол, хоккей и рыбалку, говорить только о бабах, тачках, бухле и… Какой бред! Он никому! ничего! не должен!
Анна любила быть нежной, ранимой и слабой и, между тем, владела какой-то иной силой, в глубине её души жило какое-то иное понимание жизни, восприятие её под иным углом.
Анне нравились короткие облегающие платья, чулки с широкой резинкой-кружевом и лифчики с выпуклыми чашечками. Толик помнил, каково это, когда ты бреешь ноги, помнил, как правильно выбрать бельё и как спрятать член, помнил, как нужно ходить, двигаться и вести себя, чтобы не сойти за трансвестита. О, он вовсе не мечтал сменить пол или что-то подобное, вовсе нет! В обычное время ему нравилось быть мужчиной, его всё устраивало в своей внешности — неприметной, угловатой, непривлекательной — отличная внешность, чтобы спрятать то, что живёт внутри. То, что задыхается внутри и хочет на волю. «На волю», вот как, Анна?
Не в силах уснуть, Толик поднялся с кровати и, ковыляя, как старик, отправился к компу. Пару дней назад ему пришло уведомление с форума о новом личном сообщении, но он так и не удосужился его прочитать. Не хватало времени. Что ж, можно заняться этим теперь. Неизвестно почему, но общение с новоприобретённым «другом» казалось Толику очень затратным по времени и усилиям.
>Привет, — писал тот. — Сегодня провернул одну фишку с помадой, которая, кмк, должна ему понравиться. Он не подал знака, но я-то знаю, что он клюнул!! У меня всякие надежды на его счёт, но ты ведь понимаешь, я не могу просто подойти и спросить. В прошлом была слишком неприятная ситуация для нас для всех. Матери пришлось менять фамилию, мы даже переезжали, чтобы скрыться от сми… Короче, неважно это. Главное другое: меня к нему тянет так, что…<