С тех пор часто по ночам уединялись мы на кухне, оставляя жен в холодных постелях, и сочиняли песни. Спорили, меняли слова, меняли мелодии, пока не получали то, что считали лучшим вариантом. И этот вариант записывали на катушечный магнитофон «Яуза». Димон сочинял мелодии легко, причем хорошие, вполне профессиональные, явно проявляя композиторские способности. И вот такой у нас образовался тандем. Почти как у Пахмутовой с Добронравовым, которые, кстати, жили через дорогу, в доме, напротив нас. Часто мы их встречали. Несколько смешная пара: маленькая, как гномик, Пахмутова и высокий, как жердь, Добронравов. Истинные Пат и Паташен. Смешная пара лишь для тех, кто не узнавал их, а те, кто узнал, провожали парочку восхищенным взглядом. Соседские гости воспринимали наши песни на «ура». И часто не могли мы уснуть с женой, потому что из соседской комнаты доносился пьяный хор, исторгавший песни на мои слова. Что делать — искусство требует жертв.
Да, песни на мои стихи нравились жене, соседям, друзьям соседей, отцу моему, Андрею Никитовичу. И больше никому. Особенно терпеть не могли наши песни соседи с верхних этажей, которые по ночам, вместо аплодисментов, стучали на весь дом железками по батареям. Обидно, но не очень. И вот, совсем не хотел вам говорить, но, ладно, скажу. Мы заканчивали работу с очередной песней «Вальс планет», где слегка коснулись тайн мироздания. И только собрались записать на магнитофон, как я спиной почувствовал присутствие кого-то, мурашки даже по телу пробежали. Я резко обернулся и увидел в углу кухни, на табуретке какое-то странное, человекоподобное существо. Голубое, в паутине, искрящейся золотым огнем, двурукое и двуногое, с лицом безо рта и носа, но зато с огромными глазами, цвета червонного золота. Глаза эти внимательно смотрели на меня, а я, как загипнотизированный, стоял и ничего не понимал. Димон тоже обернулся в ту сторону — и замер, как и я. Видение медленно расплылось в туманное облачко и пропало. Мы уставились друг на друга. «Видел?» — спросил Димон. «Видел», — ответил я. Стали мы выяснять, что это было. То ли допились до белой горячки, то ли там, где нас нет и быть не может, понравились наши песни. И пришли к лестному выводу, что, скорей всего, песни наши в жилу внеземным существам. На том успокоились и наконец записали песню на магнитофон. Женам договорились об этом происшествии ни гу-гу. Дураку ясно, что расскажи мы, решили бы бабенки, что мужья их трехнулись. И кончились бы наши ночные посиделки. Таки вот дела.
И вот пришел к нам Тим Тимыч. Не раз пытался я подсунуть ему мои песни, но он все время отнекивался, потом и вовсе признался: «Блондин, мне эти козлиные песни под гитару надоели по самое горло. Как поют известные супруги-певуны, все они с дырочкой в правом боку». Прошло время, мы постепенно сблизились на почве общих интересов к литературе, и как-то он сам попросил: «А принес бы ты как-нибудь пленку с песнями». Было бы желание — я принес. Поставили катушку на маг, я нажал клавишу — зазвучал Димкин тенор. Несколько песен он прослушал, обхватив пятерней лоб и облокотившись локтем на стол. И вдруг нажал клавишу «стоп» магнитофона. «Все!» — сказал он. «Что все?» — спросил я. «А то все, — отвечает Тимыч, — ты мне друг?» «Ну друг, — говорю, — друг, наверное». «А если друг, — продолжает, — то перепишешь мне эту кассету. Я чистую принесу». Сказано — сделано. Переписал кассету. Как-то признался он, что часто по вечерам слушает песни на кухне, прихлебывая вино и утирая слезы. Трогательно все это, и как приятно выслушивать такие признания. Я нашел своего почитателя. Это было счастье. Не смейтесь, у вас, может быть, другие понятия о счастье, а у меня такое вот.
Посиделки наши велись всегда наедине, упаси Господь, если кто пытался влезть в разговор. Тим Тимыч, вежливый обычно, не признающий мата, в таких случаях сдвигал густые брови и тихо, но угрожающе, говорил: «Тебе что надо? Иди отсюда!» И субъект испарялся. Мы понимали друг друга.
У Тимофея дома большая библиотека собралась, у меня тоже достаточно книг накопилось. Вот и перетирали мы иногда какой-нибудь рассказ или повесть, а то и роман. Или стихи любимого нами поэта. Выяснилось, что вкусы наши весьма близки. Как-то, не знаю зачем, пересказал ему зачин, или пролог, сказок «Тысячи и одной ночи». Со своими присказками, жестикуляцией. И вывод, сделанный из этого пролога, весьма неутешительный для нас, лопоухих мужиков — если женщина захочет изменить муженьку, то ничто ее не остановит. Наставит обязательно рога, как бы супруг не стерег ее от постороннего взгляда. Бедовой бабе сам черт не брат. Она и беса проведет, если понадобится. Тимыч спустя какое-то время признался, что перечитал все восемь томов этих сказок, по новому взглянув на эти восточные истории. Я спрашиваю, мол, и какие впечатления? А он и говорит: «А правильно ты подметил насчет неверных жен. Если захотят мужа рожками одарить, то он получит рога, да еще и ветвистые. Этот султан тоже дурачок, что женился на сказительнице. Сказки кончатся, проза начнется рогатая». «К маме не ходи», — отвечаю. А Тимыч продолжает: «Знаешь, я стал ловить себя на мысли, что Верунька моя, может, рога мне когда и ставила. Знаю ведь точно, верная она подруга по жизни, а все равно сомнение гложет». «Да брось ты, Тимоша, — говорю, — это книжка брехливая тебя с панталыку сбила. Сказки они и есть сказки. И не думай плохого про Веру, не заслужила она такого недоверия». «Не скажи, — Тимыч вздохнул глубоко, — в тихом омуте черти водятся. Ладно, я другое хотел сказать, что-то сказки эти скучноватыми мне показались. Вот ты намного интересней пересказал. Взял бы как-нибудь да пересказал все эти сказки своим языком, а еще лучше, и на бумагу записал. Вот я бы почитал с превеликим удовольствием». Мне, конечно, приятно слышать такую похвалу, но все же сказал: «Тимыч, все дело в качестве перевода. В оригинале наверняка все замечательно, давай выучим арабский да и прочтем заново». «Ха-ха. — Тимыч усмехнулся, — скорее небо на мою плешь упадет, чем буду учить этот паршивый гортанный язык. Не люблю я их, хитрозадых. И зачем Леонид Ильич с ними милуется, не пойму. Тьфу!»