Шел я сам тропой лесною,
Богом славленой весною,
Улыбался каждой пташке,
Лапку жал любой букашке.
И доволен был до слез,
Что меня никто не вез.
На чужом горбу не сложно,
Даже в Рай заехать можно.
Как кому, а мне, — так тошно.
Проглядеть полжизни можно.
На чужой вспотевшей шее,
Кто смелей, а кто подлее,
Кто хитрей, а кто наглее,
Но никто не стал добрее.
Лучше пехом, пехом, пехом,
По тропе пробитой Богом,
Мимо речки, мимо луга,
Глядь, — и встретил где-то друга.
Хорошо рядком шагать,
Можно ль лучшего желать,
И вести о жизни речи,
Утром ждать с зарею встречи.
Жечь ночами звезды-свечи,
Пить и петь по-человечьи.
На чужом хребте и шее
Лучше чем висеть на рее.
Но куда как лучше пехом,
Целиной и по дорогам.
Мысли наивные
Пишу, читаю, иль смотрю,
как за окном проходят люди —
все мысль одну боготворю,
лелею, нежу и творю,
и хороню в бумажной груде.
Пусть мысль наивна и проста,
как, в общем, все на этом свете,
как мановение перста,
как поцелуй уста в уста,
как поле в розовом рассвете.
Как смех, как горькая слеза,
как вздох на жизненном излете,
как в церкви старой образа,
как неба звездные глаза,
как то, что вы вообще живете.
Пусть мысль наивна и проста,
увы, она не воплотима:
мне ль без венца и без креста
пройти дорогою Христа
от Буковины до Витима
мне ль будоражить род людской,
дать объясненье жизни смысла
в сует суете городской,
в деревне, венчанной тоской
с зевотой челюстноотвислой.
Всех не объять и не обнять,
не запасти на всех улыбок,
всю боль людскую не принять,
тоску с зевотой не унять —
и сердцем слаб, и телом хлипок.
Не несть тернового венца,
пусть сердце корчится от боли,
что сын ногами бьет отца,
что рожи сплошь и нет лица,
и что на задницах мозоли.
Что, что…а-а, все равно не счесть
всех этих «что» и «почемучек»,
ума и совести отлучек.
Пусть остается все как есть.
Надоело прозой, прозой
Надоело прозой… прозой, — все о смысле бытия.
Поученья крупной дозой, будто я кому судья.
Не судья и не подсуден, в жизни сам грешил не раз.
Водку пил из всех посудин… водку пил из всех посудин,
Нахватался сто зараз.
И в любви бывал не верен, — вот и проза бытия.
Слезы лил и был растерян, так какой же я судья?
Как и все имел страстишки, до страстей не дотянул.
По ночам играл в картишки… по ночам играл в картишки,
Масть проклятую тянул.
Надоело прозой… прозой, — под гитару бы напеть.
Что кого-то звали Розой, что коса ее как медь.
Что узка ее ладошка, что глазища — полымя.
Что любил ее немножко… что любил ее немножко,
Медну косу теребя.
Надоело прозой… прозой, — все о смысле бытия.
Поученья крупной дозой… поученья крупной дозой,
Будто я… будто я, — кому судья.
Одетта
Взметнулась в вихре танца —
Божественные «па».
Не женщина, а грация, —
И «бис!» кричит толпа.
На фоне декораций
Придуманная жизнь,
Бурлит сквозь шум оваций
Фантазии каприз.
Ах, бедная Одетта,
Поруганная честь,
Таких, как ты, на свете
Возьмусь ли перечесть…
Беда злодейкой скачет,
Пронзая на лету, —
И тихо кто-то плачет
В шестнадцатом ряду.
Падлюка
Я ли, я ли, я ли, я ли
Не любил тебя, падлюку,
Не любил тебя, падлюку,
Не поил в «Национале».
Я ли, я ли, я ли, я ли
Не холил тебя как паву,
Не холил тебя как паву,
Пока менты не схомутали.