Ушел я под утро, налегке, без тяжести на сердце. Туман с реки скрыл их очертания, да рыжий пес на прощание звонко тявкнул. Лес был полон тишиной. Сумерки таили загадки. Небо затянули свинцом тучи, распухая рокотом грома и яростью ослепительных молний. Приближалась не шуточная гроза, тяжелые капли были ее глашатаи. Шум сменил тишину и уже в скором времени я промок до нитки, но обратной дороги не существовало в моем сознании. Я отпил вина, поправил ремни, взбодрился, как мог и, не сбавляя шага, двинулся далее, навстречу надвигающейся грозе, потому что потом будет ... Радужный мост, новая параллель, иное измерение и тамошние обитатели. Аборигены каменных джунглей, шипящего асфальта. Адепты нравственного каннибализма, харизматичные шуты, идущие по раскаленным головам морально падших трупов экзистенционализма. Ловец молний барином ходит там. Ладно, сшитый монстр-неофит от электричества. Близилась гроза и еще не минуло тысячелетнее царство языческого леса, не было ржавых пней с объедками сгинувших поколений, не выросли на просеках прожорливые муравейники смиренных рабов. Их кости не перемололи в муку, не развеяли пеплом над волнами воскресших нив хаоса, не воздвигли из черепов пирамиды пряничных фараонов (мочи да ешь богочеловека). Крупные капли идущего стеной дождя, алым сполохом оживающие в змеиных жалах вспышек молний. Гроза развертывала театр своего стихийного буйства.
Я торопился, дабы избежать родства с молнией. Расстрельно барабанил дождь, громовые раскаты грохотом сошедшихся скал оглушали слух. Темнело от дрожи в глазах, а за лесом было чисто поле и не убежать, не укрыться. Дрожала земля, под ногами источая сырое тепло. Буйствовали духи мастей разных, парадом железного марша несясь на крыльях ветров студеного севера. Молнии нещадно жалили дрогнувший, заскрипевший поклонами лес. Он на испуге тяжело и немощно взвыл и ему вторили скулением невидимые существа. Они сбрасывали кожу сумеречной серости и наполнялись изумрудным свечением. Молния треском искр превращала их в кроваво-алые рубины. Более не осталось надежды на укрытие, да и где сыскать убежище, когда небо и земля сошлись не в шутку. Человек не воин посреди этого поля, не его власть, не по нему сила.
Ударила молния прямо под ноги. Обуглилась земля. Почуял близость паленой шкуры. Отшатнулся в сторону боясь потерять башмаки. Оглушило грохотом, и я повалился в грязь, чувствуя горечь во рту. Стихия бушевала, сорвавшись с цепи, она выла радостью вырвавшегося на волю зверя, грызла хвост ветра, бесновалась чертями безумными, пировала на широку ногу, потчуя свиту из духов, озаренных блеском сотен молний, в слепящих доспехах да венцах огненных. Преисполненных устрашающего величия, что человеку из грязи лучше не высовываться. Шествовали они чинно и важно, свысока поглядывая в зеркало моей лужи кипящей пузырями дождя. Лиц таких я и видеть не мог никогда, а доведется рассказать про то, как выглядели, слов не сыщется подходящих. Не по человеческому уму такое занятие, поэтому и говорят, что, мол, невидимые, духи эти то. Алый пурпур, расшитый изумрудами да лунным жемчугом, кружащими в завихрениях ураганного ветра. Они преисполненные глубины и безразличия, там затаилась мощь и не вынести этого грозного взгляда, коль падет на тебя. Страх доселе неведомый мне товарищ в приключившейся беде, шепчет тихо с дрожью на ухо. Беги со всех ног человечишко-букаха и так, и так не миновать жерновов. Слышь, как свирепствуют, как грохочут колеса их колесниц. Раздавят не глядя. Поджимай хвост и скули молитвами, авось свернут в другую сторону. Жить хочешь? Моли! Комаха писклявая, во все легкие, на все лады! Кланяйся, покуда жив. Не стерпел я подобного, выполз из грязи князем. Пригрозил кулаком, заорал что есть силы - Куда прешь?! А ну поворачивай! Чего таращитесь?! Эх, и шарахнуло после молнией. Искры из глаз посыпались, да шерсть дыбом встала, так и плюхнулся в лужу, грозя кулаком. Хохоту то было, им все же пир веселый, а мне жизнь жаловали, хоть и сидел в луже молнией крещеный, все ж живой.
Вот значит, где они жируют! - раздался голос и лихой удалец на гнедом коне, вынув меч булатный, рванул с места во весь опор. Ветер вмиг скомкал его клич боевой, превратив в рыбий шепот. Блеснули золоченые шпоры, вонзившиеся в бока коня, блеснул яростно меч из стали булатной и витязь этот, таки сошелся с молнией. Раз резануло слух громовым раскатом, два, прокатилась мелкая дрожь. Змеей огненной сползла молния, сжала слепящие кольца, рассыпалась миллионами искр зло шипящих. Снова загрохотало, бабахнуло, всколыхнув округу, и стеной обрушился дождь. Конь, обезумевший от чертовой пляски бури, потерявший седока, весь в мыле с обугленной гривой, пронеся мимо. Его далее гнал ветер, крутил волчком и задувал в уши ужас змеиного шипения. Он забавлялся, мучая несчастную животину, загоняя в силки смерти. После она прибрала свое добро. Взметнулась фонтаном кровь, затрещали кости, струнами лопнули жилы да глаз с поволокой бессмысленно уставился в кровавую лужу. Мудрая с избытком яда гадина, облюбовав еще не остывшую, кипучую голову коня, извиваясь пестрой лентой, вползла в раскрытый рот с запекшейся кровью. Она нашла свое гнездо, чтоб после породить логово.
Гроза стихла, оставив после дрожащие оспы луж чистым полем, коленопреклоненный лес и жертвенные выводки умерщвленного буйным разгулом зверья. Был там и мертвец, на положенном ему месте, подле шмата обугленной землицы с рваным шрамом от молнии. Дымили некогда дорогие сапоги, чернели в луже бренные кости. Обугленный череп с лопнувшими на выкате глазами, да тускло поблескивающие брызги оплавленного меча. Молва еще не сотворила борца, мученика, героя, не лицезрел его и я. Зачастую герой, это дурак встретивший молнию, в этом и состоит горькая суть подвига, без которого, как без испуганного коня мчащегося галопом и седоку невдомек, что дело это не к месту и не ко времени. Духи же лишь потешаются, меняя позиции двух последних величин, а до дураков им нет интереса.