- Правда, что после смерти вы, Лавенги, оборачиваетесь кошками? - спросила она.
Энери долго молчал. Гитерн под его пальцами издал хрустальный, долгий звон.
Потом наконец ответил.
- Лично я - нет.
2.
Рамиро выехал с Рябинового бульвара на Четверговую, и на повороте к Семилесной застрял. Проезжая часть между Библиотекой Искусств и Историко-архивным оказалась перекрыта, постовой с полосатым жезлом перенаправлял редкие машины обратно на Рябиновый или на улицу Тысячи шагов. Интересное явление как раз перед комендантским часом. В последнее время в столице спланировать свой путь не представлялось возможным.
Две с лишним недели улицы прочесывали патрули, но в основном это была муниципальная гвардия. А сегодня почему-то так и лезли в глаза черно-голубые цвета Маренгов или желто-красные Моранов.
Рамиро поехал по Тысяче шагов, она вела к второму кольцу стен, где по бульварам можно было вернуться на Семилесную, в ту ее часть, где трехзначные номера домов начинались с цифры “три”.
На небольшой площади у Карселины, тюрьмы для нобилей - мрачного краснокирпичного здания с собственной церковью и крытым, словно манеж, двором - стояло больше десятка фениксов и орок с гербами высоких и прочих лордов. Ближе к воротам происходило какое-то оживление, и Рамиро некоторое время потрясенно наблюдал в зеркало заднего вида, как двое в серой форме Королевской Стражи волокут к дверям расхристанного, с разбитой физиономией человека. На рукаве мундира у него алела не больше и не меньше - летящая чайка Аверох.
В родительскую квартиру Рамиро вошел без пяти минут десять. Успел тик в тик, иначе пришлось бы провести ночь совсем не там, где он собирался.
Встретил его тусклый свет в прихожей и недвижный, задохшийся воздух нежилого дома. На кухне Рамиро открыл окно - грязные до непроглядности стекла до сих пор пересекали бумажные кресты, словно война закончилась только вчера. Надо бы их отодрать когда руки дойдут. С трудом повернул заросшие пылью вентили, пуская по трубам газ и воду, четверть часа сражался с газовой колонкой, потом искал по материным шкафам заварку, нашел какую-то древнюю ржавую труху. В сахарнице лежали желтые окаменевшие куски с налипшими черными мусоринками - то ли раскрошенными чаинками, то ли частями муравьев. Рамиро вымыл куски под краном, но, даже вымытые, они имели унылый вкус пыли, и стальные щипчики разгрызть их не смогли.
Рамиро бросил парочку в черную бурду, изображающую чай - во время войны и не такое пили. Сел за стол, погладил ладонью изрезанную клеенку с почти стершимся рисунком. Швы с руки уже сняли, но подвижность пока вернулась не полностью.
За окном густели сумерки, из темной ямы двора доносился шелест листвы. В остывающем воздухе стал заметен запах моря. Наверное, не стоило открывать окна, пока не отменили комендантский час и не объявили, что Катандерана полностью очищена от нечисти. Но уж больно тоскливо было вдыхать запах небытия, слежавшегося, будто старая одежда, прошлого. Йодистый и сладкий ветер, втекший в окно, разворошил это прошлое, как листву, и вдруг защемило сердце.
Пятнадцать лет и полмесяца назад. После парада прорвался-таки ливень, громыхало и сверкало, как во время артобстрела, но это были только молнии, только яростно лупящие в дымящийся асфальт струи небесной воды. Шумной гурьбой завалились в “Крылья чайки”, обмывали победу, новехонькие сияющие медали, ордена. Белозубо сверкал улыбкой Хасинто, сверкали на дне стопки с арварановкой майорские звездочки - и он лихо опрокинул, как положено, потом осторожно вытряхнул мокрые звездочки на ладонь. Хасинто вручили орден Лавена-Странника, выпуклый, тонкой работы старинный кораблик раздувал паруса на его груди - одна из высших королевских наград за заслуги перед Даром и короной.
Рассеянно поглядывал сквозь очки “гнилая интеллигенция” Юналь, получивший из королевских рук медаль “За безудержную храбрость”, взмахивал девичьими ресницами День, и сыпал в стопку с арварановкой третью ложку сахара - невкусно ему было, ишь, а обидеть товарищей не хотел.
- Ты еще одеколону накапай для запаху, - сострил кто-то, и все с готовностью расхохотались, молодые, безбашенные, вся жизнь впереди, а те, кто, притомившись, заснул навсегда в лесах под Алаграндой, тех мы помним, мы-то живы, смерти, ребята, нет, сумеречные вон веками живут и нас научат, опрокинем еще по одной, и да здравствует его величество король Герейн!
Рамиро исправно обмывал награды, в голове шумело, и словно тяжелую ладонь кто-то положил на затылок. Потом были еще здравицы, и королю, и молодой королеве, и за принца Алисана, и за союзников - слышь, Денечка, за тебя значит, как бы мы без тебя, передохли бы тогда в окружении, и еще тогда, под Калаверой - всех спас. А еще за Рысь, которую макабринские псы расстреляли под Махадолом, и за Каселя, за Хаспе, за Верану, за Ингера, за Марейку, которую собирались эвакуировать с остальными девками, после начала войны, когда студенческий их театр превратился в партизанский отряд, да не успели.
Играл на улице оркестр, волнами накатывала музыка, наваливались прозрачные сумерки, кружилась голова и трепетали белые занавеси на отмытых от бумажных полос окнах. Новая жизнь теперь начнется, волшебная жизнь, ребята, а девушки дролерийские как хороши - понаденут платья в горох, туфельки на каблуке, может и нам чего обломится, а? Да и наши им под стать, ни чем не уступят, может еще кой в каких местах и побогаче будут.
Часть компании еще осталась праздновать, те, кто родом из столицы, разбрелся по домам и товарищей растащили - мыться и спать, и они с Днем тоже шли по промытой дождем Семилесной, залитый ночной синевой город расплывался и пошатывался, весело бухал и расцветал над головой радужный салют, а впереди была та самая новая, волшебная…
Оставив стакан, Рамиро вернулся в коридор, откинул защелку и толкнул дверь в темную комнату, служащую кладовкой. Щелкнул выключателем. Тусклый дрожащий свет проявил стеллажи, до потолка заставленные коробками, заросшие паутиной пустые стеклянные банки, гроздь старых, похожих на висельников, пальто, связанные лыжи в углу - на каждую лыжину надето по хозяйственной сумке. Рядом с пальто на крюке висел брезентовый чехол с продолговатыми предметами. Рамиро снял его, подержал в руке, потом повесил обратно - винтарь был разобран и аккуратно завернут в пропитанные минеральным маслом тряпки, вряд ли в стволе сами собой появились раковины
На полу, возле лыж, на ржавых детских санках стоял вещмешок, покрытый масляными пятнами, внутри угадывались округлые предметы, величиной с апельсин. Но Рамиро нужен был не он. Еще глубже, за лыжами, нашлась тренога от отцовского теодолита, а сам теодолит, в потрескавшемся кожаном кофре, обнаружился на полке между стеклянных банок.
Чихая от пыли, Рамиро убрал с пути старые резиновые боты и обернутые в крафт, непочатые рулоны ватмана, добрался до стеллажа и выволок из-под нижней полки тяжелый фанерный ящик. Сдвинул крышку - внутри рядами лежали серые бруски, похожие на хозяйственное мыло. Он взял три штуки, задвинул крышку и вернул ящик на место. На другом стеллаже откопал из хлама деревянный чемоданчик с инструментами и брезентовую сумку. В сумке лежали круглая жестяная коробка, бухта оплетенного хлопчатобумажными нитками шнура и клубок шнура попроще, без сердцевины.
На кухне, подстелив на клеенку древнюю, ломкую, тридцать пятого года газету, он разложил принесенное из кладовки. Взял изрезанную кухонную доску, наточил сапожный нож. Сел, приготовил инструменты, изоленту, огнепроводный шнур, достал капсюли из жестянки и принялся за работу.
Через десять минут все было готово. Рамиро уложил сверток в материну авоську, извлеченную из кухонного стола, и вымыл руки окаменевшим мылом.
Снова вернулся в коридор, на этот раз к телефону. По памяти набрал номер.
- Але? Позовите, пожалуйста, господина Дня. Это Рамиро Илен спрашивает.