В безветренном воздухе копилось напряжение. Идет гроза.
Отдаленно послышались крики... или нестройное пение, а может, пьяный смех. Кто-то крутил радио или голосил спьяну во дворе. Рыхлые ленты тополиного пуха тянулись вдоль бульваров, всплывая и опускаясь, расшитые фосфорными точками, как бисером. На бульварах запоздалые прохожие спешили по домам, гасли одно за другим желтые квадраты окон. Над крышами блеснула первая зарница.
Машину тряхнуло на рельсах трамвайного круга, Рамиро опять остановился, потому что ворота депо начали медленно открываться, будто их выдавливало изнутри. Из расширяющейся бессветной щели выплеснулась нефть. Поток черных лоснящихся спин в дымных завитках грив, облако искр вспенилось меж копыт. Следуя изгибу рельс, черная волна ворвалась в переулок, сотрясая стены грохотом и звоном, словно потерявший тормоза трамвай.
Ладно, поеду медленно и осторожно, сказал себе Рамиро. Хорошо, что ночь, и в спину не гудят, понукая. Он оглянулся на заднее сидение - Ньет в одеяле беспокоился и постанывал на выдохе. Надо убраться из города, пока он не очухался.
В небе наконец грохнуло. Мелькнула зарница и снова, уже без задержки, - тягучий скрежещущий гром столкнувшихся над головой составов. Вздрогнул воздух, трепыхнулось и перевернулось в груди сердце. Рамиро нажал на тормоз и некоторое время кашлял, держась за грудь.
У них тогда с собой было всех лекарств - йод, марганцовка и пенициллин. Рамиро понятия не имел, как действуют на дролери человеческие медикаменты, и больше всего боялся, что навредит лечением. Но ядом оказался не пенициллин, а стальная игла, по всем правилам прокипяченная и обтертая крепкой арварановкой. День, до этого бредивший и метавшийся в жару, вскрикнул, выгнулся дугой и отключился на двое суток.
За эти двое суток Рамиро изрисовал с обеих сторон все пергаменты, снятые с мин-бутылочек. Портретами умирающего дролери, ага. На выставке Академии, посвященной Победе, над ними обрыдались десятки юных барышень.
Рамиро тряхнул головой, шмыгнул носом, в гортань протекла теплая, отдающая железом жидкость.
Пошарил на соседнем сиденье, добыл четвертинку и выглотал остатки. Похлопал себя по карманам, чертыхнулся, порылся в бардачке, нашел запасенные полпачки.
Затянулся.
В башке прояснело, сердце больше не кувыркалось.
Что за дрянь... Старею, что ли. Отступали из Аганы, так с простреленным плечом трое суток топал при полной выкладке. А тут от пары царапин глюки и тахикардия. И едем мы бодро, ничего не скажешь. Школьник с двойкой быстрее домой идет.
Мимо, визжа покрышками, шарахаясь из стороны в сторону, на огромной скорости пронеслась «орка». На крыше у нее болтался и парусил полуоторвавшийся груз. Рамиро даже разглядел хлопающие перепонки, лезвия когтей и мотающийся по капоту ворох не то хвостов, не то щупалец. Впереди громыхнуло, улица осветилась ярчайшей вспышкой, в ближайшем доме повылетали стекла на первом этаже. Рамирову «фризу» залепило сорванными листьями и хлопьями вездесущего пуха.
Нет, все-таки надо медленно и осторожно.
Чертов пух горел прямо в воздухе, огненные кольца раз за разом разбегались от факела, в который превратилась сумасшедшая «орка». Ревело пламя, и где-то за стенами, за дворами, на соседних улицах откликалось эхо длящегося рева. Или это в башке гудело?
Рамиро свернул в переулки и выехал на Старостержское шоссе. Мигалка над поворотом не работала, на проезжей части лежали сорванные провода, Рамиро их аккуратно объехал. На фонарных столбах и иллюминации висело какое-то черное тряпье - флаги, что ли, ветром завернуло? На встречной полосе стояла брошенная «синичка» с распахнутыми дверцами. Тряпье валялось вокруг и дальше на асфальте.
Сорванный флаг снялся с проводов и повлекся по воздуху, шаркая краем по разделительной полосе, снижаясь, но не падая. Там, где он пролетал, зеленоватый тополиный кисель завивался воронками.
За спиной протяжно застонал Ньет.
Рамиро вздохнул, с сожалением посмотрел на горлышки бутылок с десертным, сжал зубы и сбавил скорость - на тот случай, если фонарные столбы вдруг начнут перебегать дорогу.
Но столбы стояли смирно, правда, кое-где они кривились и провисали проводами, кое-где слепли, а по сторонам и выше, за аурой тусклого света, сомкнувшегося над дорогой, ощущалось шевеление и рывки. Гул плыл по асфальту, как разлитое машинное масло, «фриза» трудно слушалась. Стрелки на приборах показывали бог весть что, и Рамиро перестал обращать на них внимание.
Белорытский мост открывал пространство неба, полного клубящейся мути и просверков молний. Тот берег был темен и далек, светящийся червячок шоссе терялся в поднимающемся с канала тумане. Сотрясение тверди небесной и тверди земной настигло как раз на середине моста, Рамиро привычно вдавил тормоз.