— Ну? — повторил он, глядя на Дага в упор синими глазами.
— Баранки гну! — немедленно взъярился Даг. — Балаган на площади — ваших рук дело?
Барон Эрнарский выразительно покрутил пальцем у виска.
— Я, конечно, не люблю государыню. Не люблю и за государыню не почитаю, но в невинных людей стрелять это не повод.
— Не повод, — плохо понимая, куда он клонит, согласился Даг.
— Тем более, если мы, по-твоему, такие дураки или сволочи… уж не знаю, за кого ты нас держишь…
— За дураков.
— Спасибо на добром слове. — Пашка, не сходя с места, учтиво поклонился. — Может, мы и дураки, но не настолько, чтобы не подобрать жертву королевской охоты. Нате, любуйтесь. Выключатель в коридоре.
Канцлер, до сих пор изображавший молчаливую галлюцинацию, покорно шагнул за дверь. Крохотное пространство кухни налилось желтым светом, запрыгали, бледнея, привязанные к фитилькам свечей огоньки. Ночь за окном отодвинулась.
Даг остолбенел.
У окна, задумчиво катая в щербатом блюдце сплюснутую пулю, сидел Хальк.
— У нас проблемы, — пользуясь Канцлерским жаргоном, сообщил Даг.
— Это у вас проблемы, — поправил вежливо Гай, мятежный внук генерала Сорэна, который в числе прочих обнаружился на кухне при включении электричества. — У вас и у вашей легитимности. Так что милости просим.
Это означало — если не в дипломатических выражениях — посылание далеко и без удобств.
— Милости — это когда по-хорошему. Это когда я просил вас не соваться. А вы плевать хотели на мои просьбы.
Гай гнусно хмыкнул и заметил, что лояльность по отношению к державе — это хорошо, но почему бы не воспользоваться моментом? Почему они должны ждать, молчать и терпеть? Если они знают, что государыня и ее государство… далее было уже нецензурно. Во многом Гай оказывался прав (кроме употребления непристойностей в дамском обществе), но сказать ему об этом было нельзя никак. Во-первых, потому что Даг находился, что называется, при исполнении, какая уж тут дружба. А во-вторых, что это за дружба такая — толкать людей в пекло? Орденов им на шею никто не повесит…
Почему-то вспомнились глаза Яррана — после того, как он, наконец, отыскался и встречал Дага на подъемном мосту Твиртове, чтобы сообщить, что никого уже нет. Ни Канцлера, ни государыни.
— Передай своим приятелям, — сказал Ярран, — что я разнесу по кирпичику весь этот гадюшник, если только они посмеют рыпаться. А если откроют Ворота — перевешаю на фонарях. Невзирая на дружбу и прочие тонкие чувства.
— Здесь будут войска, — сказал Даг.
— В квартире? — осведомился Гай невинно.
— И в квартире тоже. Так что если ты, Командор, не намерен сдать мне шпагу и отправиться под домашний арест, собирай людей и топай. Это я тебе говорю как частное лицо.
— Люди! — воззвал Гай трагически. — Это что же получается?! Меня, Командора и прочая-прочая… носителя императорской шпаги в тридцать шестом колене… какой-то вшивый барон гонит с родной кватеры!
Народ безмолвствовал.
— Будут стрелять, — пообещал Даг.
— Будут, — подтвердил Канцлер авторитетно. — Сам был у государыни и приказ получил. И исполнять намерен. Королевская легитимность — дело кровавое.
Наносное веселье скатилось с Гая. Остальные давно уже не веселились, и молчание в кухне висело такое, что даже тараканам было тошно.
— А ты что скажешь? — Гай повернулся к Хальку. — Ты во все это веришь?
Хальк двумя пальцами поднял с блюдца пулю.
— На, попробуй, — предложил он Гаю. — Приятного мало. Несмотря на то, что Мета такая умелица.
— Философствовать мы будем после, — помолчав, сказал Даг. Можно было, конечно, в который раз объяснить, что он не хочет, чтобы их наивностью воспользовались другие, менее честные и чистые. Что он не хочет очередного Вторжения, что у него просто нет сил второй раз держать Ворота и переживать смерти близких людей. Все это он наверняка успел бы сказать. Но не сказал.
Минута ушла. Они услышали за окном хруст кустов и настывшего коркой снега, и стало понятно, что они все в заложниках у этих заплеванных стен и собственной гордости.
— Ну что вы сидите! — со звоном в голосе сказала Мета, и Даг вдруг увидел — будто другими глазами — свой брошенный на стол, в кучу окурков и лабиринт немытых чашек, чеканный в ножнах корд, и глаза Халька, и Роханского Всадника, и Мету, и Пашку Эрнарского, и ощутил волну стыда и ярости от того, что оказался не волен в своих решениях и поступках.