— Джонатон не участвовал в этом, как ему хотелось бы думать, — доверительно сообщил Саймон, остановив машину у подножия скалы. — Он писатель. Это дает ему патент на вольное обращение с фактами.
Солнце почти село. Только его ореол дрожал на горизонте.
— Как будто святой решил окунуться, — сказала Анастасия, чтобы вместе с остальными мыслями смыть из памяти слово «писатель». После этого у каждого была своя причина избегать моего имени в разговорах.
Она дрожала. Он обнял ее, укрыл съежившиеся плечи своим пиджаком.
— У тебя есть святой покровитель? — спросил он.
— Мне бы, наверное, хотелось быть еврейкой. — От Мишель она узнала о прошлом Саймона. Мишель узнала от меня. Однако смысл замены фамилии Шмальц на Стикли почему-то ускользнул от бедной католической души Анастасии. Или быть может, она уловила то, что упустили мы все: он разыгрывал из себя истинного «американца англо-саксонского происхождения и протестантского вероисповедания» даже лучше меня, но, наверное, чувствовал свою еврейскую сущность острее, чем я, усерднее от нее убегая и добившись больших успехов. Признаться в этом хотя бы самому себе в тот момент было совершенно невозможно, но сомнения Анастасии, вероятно, показались ему сочувствием. Долгие годы Саймон сходил за протестанта, но ему не хватало убежденности, чтобы убедить самого себя. Если и было в его культурном самосознании что-то от уцененного «пари Паскаля»,[15] то лишь потому, что такова личность Саймона в целом — сфальсифицированные выборы, в которых Анастасия угнездилась вотумом доверия.
— Зачем тебе быть еврейкой? — спросил Саймон. Он выпустил ее из машины. Они шли рядом. Держались за руки. Паузы в разговоре удлинялись, как сумеречные тени их фигур.
— Мне бы хотелось быть еврейкой, потому что… — Она посмотрела на него. Враждебность в его голосе была незваной, как комок в горле. — Я однажды была в синагоге. Женщины сидели отдельно от мужчин. На нас были платки, и я ничего не понимала. Я пошла только потому, что читала Псалмы и хотела это испытать. Они не видели, что я чужая, что я не одна из них. Наверное, они меня вообще не замечали. Они были где-то не здесь. Для католика обретение веры так же очевидно и невероятно, как свидетельствование чуда, плачущей мадонны или пресуществлений, а в синагоге нет ничего подобного, не на что смотреть, ни доказательств, ни зрелища. Я закрыла глаза. И в их молитве, не понимая ни слова, я услышала отзвук того, куда они уходят в себе. Мне захотелось этого — быть глубокой, как история, и такой же святой. Искушение. Понимаешь?
— А здесь родители справляли мой шестой день рождения, — сказал Саймон, будто отвечая. Так же естественно, как их спуск к воде, и прозвучало уместно, и он продолжил, неспешно, как и Анастасия: — Они задумали барбекю, для взрослых — курицу, а для нас — хот-доги. Не еврейскую кухню, как дома. Это был мой день рождения, поэтому они согласились на сосиски «Оскар Майер», как я хотел. Разрешили выбрать игры, которые мне нравились. Я выбрал перетягивание каната, и отец принес домой веревку из… с работы. — Тут Саймон умолк. Анастасия сбросила мокасины, купленные под присмотром Мишель вместе с остальными нарядами, и пошла по пляжу босиком, чтобы Саймон увидел ее педикюр. И случилось странное: он тоже снял обувь. — Работа моего отца… это была скобяная лавка. Настоящий восторг для мальчишки. Я выбрал перетягивание каната, чтобы похвастаться его товаром.
— Ты был хорошим сыном.
— Пришли сорок три человека из класса. Одну девочку звали Каролина. Моя первая настоящая подружка. Вон там мы прятались все время, у той дальней скалы. Роковая девица, ругалась как рок-звезда. Клялась, что бросит меня, если я оставлю ее ради дня рождения. Она была неисправима.
— У тебя было много девушек.
— Нет.
— И еще Жанель.
— Это бизнес. — Он взял ее за руку. — Кстати, твой роман восхитителен.
— О…
— Я серьезно. Я не встречал ничего подобного. Ты… ты, возможно, новый Хемингуэй.
— О!
— Что такое? У тебя такой вид — можно подумать, я тебя в живот ударил.
Она покачала головой. Привлекла его к себе. Они уже подошли к нише, где Каролина много лет назад держала именинника Саймона в заложниках.
— Ты зря стесняешься… — сказал он.
Но она не стеснялась. Ни опрокидывая его на холодный песок, ни накрывая его губы своими. Она заставила его замолчать. Она выманила его ремень из пряжки и нежно высвободила каждую пуговицу его ширинки из петель. Сняла с Саймона всю одежду ниже полы рубашки. Покатала на языке его вялый член, будто новое слово. В ее губах он ожил, стал упругим. Она отстранилась. Он опрокинул ее. Вместе они стянули с ее бедер свободные брюки хаки. Песок под ней был влажен. Волны плескались у ее волос. Схватив за края рубашки, она втянула его в себя. Заставила его потрудиться. Не обращала на него внимания. Даже его фальшивые оргазмы не сдерживали ее пыл. Она вымотала его. Довела до грани настоящей боли. Довела до крика. Ссадина его члена соединилась с раной ее вагины, окончательно скрепив эти узы клятвой крови. Он почувствовал это. После они много часов пролежали на пляже, глядя в ночное небо.
15
Пари Паскаля — тезис французского религиозного философа, писателя, математика и физика Блеза Паскаля (1623–1662). Смысл тезиса сводится к следующему: если есть хотя бы минимальный шанс, что Бог существует, в него следует верить, ибо если Бог существует и ты в него веришь — после смерти попадешь в рай, а если не существует, но ты в него веришь — ты ничего не теряешь. Однако же, если Бог существует, а ты в него не веришь, то после смерти тебе грозят муки адовы, и такой шанс следует исключить.