Разумеется, все писатели сначала надеются поставить такое условие, но в конечном счете им не хватает наглости и убедительности. Я со своим первым романом не был исключением. Будучи уверен в собственной работе меньше, чем в желании ее опубликовать, я согласился с изменениями, от которых содрогаюсь по сей день. Мое эго все воспринимало неверно: не имели значения ни толпы, приходившие на мои чтения, ни пол-ящика газетных вырезок в шкафу — к тому же я потерял от него ключ. Нет, на самом деле важно было — точнее, должно было быть важно, — соответствие каждого предложения моему голосу, истинность каждой фразы. Я от этого отказался. Променял свой голос на шанс быть услышанным. Как и все, кого я читал.
И тут неожиданно является Анастасия Лоуренс, знавшая то, чего никто из нас не знал, или обладавшая тем, чего ни у кого из нас не было, и делает такое, чего никто из нас не смог, — отстаивает роман. Тогда я не был в курсе, что Хемингуэй почти за век до нее поступал со своими книгами так же — требовал от редактора не вмешиваться, — но даже знай я лучше историю литературы, сомневаюсь, что меня меньше впечатлила бы незаурядность ее позиции. Насколько цельно ее повествование — не суть, это казалось вторичным по отношению к бесстрашию, с которым она его преподносила. Мне не требовалось читать всю книгу, чтобы знать, как ответить Фредди, и вряд ли ему требовался мой совет, чтобы понять, как поступить с ее безрассудным требованием.
— Анастасия в этой работе рискнула всем, — сказал я. — Больше ставить нечего. Только осторожность, а ей нет места в мире, который она создала. Вступай в игру, Фредди. У тебя может не оказаться другого шанса.
Слушая себя теперь, я понимаю, как высокопарно звучали эти слова. Но ни я, ни он не знали тогда, что произойдет. Я сказал Фредди, что надо публиковать роман. Фредди опубликовал. Маленькая ставка жизни Анастасии на Саймона обрела национальный масштаб и за считанные дни — немалый интерес за границей.
Дела со свадьбой обстояли совсем иначе. Никто не слушал Стэси, а Саймон обсуждал все только с Жанель. Скатерти. Церемонию. Торт. Можно подумать, Анастасия совершила преступление, спросив будущего мужа, выбрал ли он подходящий бокал для битья.
— Никакого бокала, Анастасия, я тебе же сказал. Это не еврейская свадьба. Ты не еврейка.
— А если я поменяю веру?
— Что? Ты общалась с этими чертовыми хасидами?
— Хасидим.
— Хм?
— Это слово из иврита, — ответила она, помня свои последние тайные исследования, замену часам, посвящаемым прежде чтению. — Значит, множественное число будет «хасидим».
— Иди ты к черту, я знаю правила моей религии, Анастасия.
— Ты их не соблюдаешь.
— Я атеист. Я уже говорил. С какой стати мне зажигать свечи для бога, которого даже не существует? Все равно что оставить дверь нараспашку для Дружелюбного Привидения Каспера.
— В Песах тебе положено оставить дверь нараспашку для пророка Илии.
— На еврейскую Пасху. Не в Песах. Только религиозные фанатики называют этот праздник Песах, будто их мертвый язык заговорит через два тысячелетия прогресса.
— Иврит не мертв, Саймон.
— Прямо вылитая израильтянка.
— Может, нам стоит поехать в Израиль. На медовый месяц.
— Мы едем в Италию. Как планировали и как забронировало для нас турагентство. Увидишь Ватикан.
— Они пустят меня, если я стану еврейкой?
— Ты не можешь стать еврейкой, Анастасия, не можешь.
— Могу совершенно точно.
— Я не хочу жену-еврейку.
— Ты не женишься на мне, если я сменю веру?
— Я не женюсь на фанатичке, какой бы веры она ни была, а сионисты — самые жуткие фанатики.
— Но если бы я сделала это, чтобы стать тебе ближе…
— Тогда лучше стань убежденной атеисткой.
— Я не могу. Это абсолютно ясно.
— Атеизм делает все совершенно ясным. Это в нем лучшее. Он как глоток граппы.
— Я предпочитаю херес.
— Евреи не пьют херес.
— Почему?
— Они вообще не пьют. Им нельзя. Иначе позабудут, что рога надо держать покрытыми.
— Ты антисемит.
— Это вряд ли. Я…
— Атеист. Нельзя быть и тем и другим, Саймон.
— Этнически я еврей.
— И я тоже хочу быть еврейкой. Чтобы быть ближе. Я много читала.
— Ты не понимаешь.
— Не понимаю, что шикса — самая желанная этническая принадлежность для еврея? Что каждый еврейский мальчик хочет постичь тайны приходской школы, а те, кому это не удается в детстве, всю жизнь пытаются наверстать упущенное, отказываясь взрослеть? Что еврейка — проклятие для еврея, потому что его мать-еврейка держала под каблуком еврея-отца, как до нее — его бабка-еврейка? Что, если еврейка — это судьба, я — всего лишь муза? Ты предпочитаешь звать меня Анастасией. К имени даже день ангела прилагается. Я все это понимаю, Саймон Шмальц. Но тебя я понять не способна.