— Приготовишь мне чаю, пока я умоюсь?
Я сам нашел кухню. Диета Анастасии была абсолютно очевидна, детская техниколорная мечта о сладких хлопьях и консервированных спагетти; если Саймон когда-нибудь ел дома, он явно не доверял ей планировать их совместный рацион. Я нашел у плиты листовой чай в жестянке без надписей, обнаружил тайник Анастасии по разлитому следу, четко выделявшемуся на мраморной столешнице и на плиточном полу. По расположению листьев я вычислил местонахождение чашек и маленького фарфорового чайника. Я поставил воду кипятиться в начищенной стальной кастрюле и начал осматривать кладовую в поисках чего-нибудь перекусить. Но среди всего варенья, приготовленного французскими горничными на деревенских кухнях, и всего конфитюра, одобренного Ее Величеством Королевой, не нашлось и корочки хлеба. Что ж, тогда хлопья. Я пошел к ней спросить какие.
Анастасия лежала на кровати, совершенно обессиленная, как я понял, попытками завернуться в одеяло. Лицо мокрое. Глаза закрыты. Волосы беспорядочно разметались по белоснежному белью. Она лежала тихо, неподвижно — шевелились только губы. Что двигало ими, что за слова, я не мог разобрать, но в них была явная сдержанность молитвы. Я вышел, чтобы принести ей чай. Вложил чашку в ее ладошки. Она улыбнулась, не открывая глаз.
— А свою ты принес? — спросила она.
— Да.
— Хорошо.
Я сел на пол у нее в ногах. Через некоторое время она голой коленкой подтолкнула меня в плечо.
— Мишель знает, где ты? — спросила она.
— Да.
— Хорошо. — Она снова толкнула меня коленкой. — А она знает зачем?
— Нет.
— Хорошо. — Она обмякла. — Ты принес шнурок для «кошачьей колыбели»?
— Он у меня с собой. Ты голодная?
— Это ты голодный.
— Нет.
— И я нет.
— У тебя столько хлопьев.
— Саймон их мне покупает. Без толку.
— Не любишь их?
— Люблю. Но не хочу.
— Понимаю.
— Неужели?
— Я почти ничего не ем больше. Столько же, сколько пишу. Только если Мишель заставляет.
— Она-то наверняка ест. Ей понравился мясной рулет?
— И брюссельская капуста, не будем забывать. Я тоже немножко съел.
— Какая гадость.
— Не любишь ее?
— Она отвратительна.
— Знаю.
— Тогда зачем ты ее ел?
— Я думал, тебе она нравится. То есть… я думал…
— Понимаю.
— О.
— Сыграй со мной в «колыбель для кошки». Я хочу, чтобы ты научился, тогда будет весело. Ты же это сделаешь, да? Мы нужны друг другу. Тебе ведь никуда не надо сейчас, как всем остальным?
— Я счастлив здесь.
— Хорошо. Я тоже.
Я повернулся к ней. Она открыла глаза.
— А тебе разве не нужно писать? — спросил я.
— Ты мое вдохновение, Джонатон. Они же не могут заставить меня писать, так?
— Тебе придется вернуть аванс.
— У меня нет денег. Они у Саймона. Он все вложил в галерею, чтобы расширить ее и сделать самой большой.
— Наверное, ты сможешь вернуть авторскими отчислениями.
— Он уже взял под них кредит.
— Ты можешь продать свою биографию. Она у тебя точно стоящая.
— Да, этого у меня не отнять. Об этом я рассказать могу.
— Почему бы и нет?
— Сыграй со мной в «колыбель для кошки».
xiii
Я неплохо устроился. Следующие две недели мы каждый день играли до темноты и разговаривали, зачастую на такие сложные и обширные темы, что, казалось мне тогда, объяснялись они лишь неизменной нашей близостью. Еще мы одновременно читали — часами, оба на диване или один из нас на полу. Я уже долго не читал ничего, кроме «Как пали сильные», и собственный аппетит к литературе поначалу ошеломил меня, но он не шел ни в какое сравнение с прожорливостью, с которой Анастасия глотала всевозможные тома, по мере чтения кратко систематизируя их содержание повсюду на полях. Мы никогда не ели вместе. Будучи восприимчив к метафорам, я объяснял этим ее литературный голод. И предполагал, что она готовится писать новый роман, тот, который мы не обсуждали, — единственная тема, которой мы не касались. Но я думал об этом, когда не думал о ней самой, пытался разглядеть в выбранных ею книгах объединявшую их историю.
У меня ничего не получалось. Я не улавливал принципа. Отнесись я серьезнее к пристальному вниманию, с которым она читала «Как пали сильные», не выброси я его из головы как милое тщеславие, оглядывайся назад чаще, чем заглядывал вперед, в новую книгу, будь я способен увидеть хоть отчасти, что с Анастасией происходит, — я сообразил бы, что общего у вопросов судопроизводства, железной дороги и Эрнеста Хемингуэя. Сомневаюсь. Сомневаюсь, что поверил бы ей тогда, признайся она мне во всем и сразу.