— Ага, значит, ты так больше не думаешь?
День глянул через плечо, посмеиваясь.
— Я колеблюсь. Еще не принял окончательного решения.
— За пятнадцать лет мог бы и принять. Хотя что для дролери пятнадцать лет? Ерунда какая-то.
День вернулся к созерцанию картинок.
— Художественная условность. Меня там не было, конечно.
— Но герольд у Королевы был же.
— Был. И не один.
— Ты сам рассказывал, что белые олени — королевские герольды. А что до условностей, то тут их полно. — Рамиро показал пальцем: — Вот Лавен Странник, один из бесчисленных младших сыновей арбенорского императора. Похож на короля Герейна, а на самом деле, я уверен, он был бородатый, варварского вида амбал. Вот Каэтано Агилар, черно-рыжей дареной масти, а на деле этот Каэтано был портовым воришкой из Уланга, спрятавшимся от стражи в трюме "Странницы", Лавеновой гавьоты. Вот Дайтон Мертвая Голова, наполовину инг, наполовину драконид — телохранитель безземельного принца, будущий лорд Макабрин. Он никогда не был капитаном, хотя я нарисовал его на капитанском мостике под вымпелом с макаброй. Арвелико Златоголосый тоже ни в коем разе не капитан; подозреваю, арфу он держал лучше, чем меч. А будущий лорд Нурран, пират, прежде чем попасться в лапы государю нашему Лавену, вез будущего лорда Деладо, ферворского принца, в трюме в цепях, намереваясь продать его на рабском рынке.
— Человеческая история иногда воистину захватывает, — приятным голосом сказал День.
— Я к тому, — пояснил Рамиро, — что легенда отличается от исторической правды мерой условности. Все, все, не буду больше занудствовать. Это вообще не мое дело — объяснять, что нарисовано. Пусть искусствоведы стараются, у них работа такая.
— Кстати, — День наконец повернулся лицом к собеседнику. — О Лавенгах и прочем. Не хочешь ли поучаствовать в празднике Дня Коронации? Я составляю списки уже сейчас.
Рамиро не слишком любил балы и официальные приемы, но бессмысленное, на его взгляд, светское общение окупала красочность зрелища. Если неземной красоты дролерийские дамы частенько посещают выставки и театры, то еще большую экзотику, например, сагайских сокукетсу, увидеть можно лишь на значительном празднике во дворце. Сагайцы из посольства трясутся над своими растительными божками, словно те бриллиантовые. Простые жители Катандераны изредка могут полюбоваться сквозь двойное оцепление краешком цветастых одежд — и только.
— Буду рад, если меня пригласят, — сказал Рамиро, промывая в банке кисть. Он не собирался прерывать работу, пока штукатурка не высохла.
— Значит, мы тебя обрадуем.
День огляделся, но не увидел ничего, где можно было бы примоститься со своим планшетом. Пигмент, замешанный на воде, заляпывал газеты, а высыхая, пылил. Дролери поставил ногу в светлом замшевом ботинке на перекладину единственного табурета, загроможденного банками и плошками, пристроил планшет на колене.
Раскрыл планшет, подцепил ногтем и поднял хрустальную пластину, по которой тут же заструились сине-голубые муаровые волны. Пальцы пробежались по клавиатуре, пластина выцвела до бледно-голубого, на голубом замелькали буквы и цифры.
— Ну, этого мы подвинем, этих двоих переместим… — бормотал дролери, легко касаясь кнопок. — Этого и вовсе не надобно… Готово, господин Илен. Вы получаете приглашение на празднование во дворце Лавенгов. Внезапно.
Вот же паршивец, думал Рамиро, против воли любуясь изящными движениями. Высоко взбежал златорогий герольд Королевы. А ведь было время, когда его тошнило от тушенки и дурной воды. И часы у него были не такие, как сейчас — высовываются краешком из-под манжеты — платина или белое золото, черт его разберет.
Часы тогда были стальные и обжигали ему кожу до красноты, так что День начинал сыпать свежевыученными человеческими проклятьями…
…— Тебе не положено такие слова знать.
— Молчи, маляр несчастный.
День переворачивает расшнурованный армейский ботинок и сильно трясет. Сыплется дрянь и камешки.
— Чертовы люди, ничего не умеете делать как следует.
— День, прямые поставки военного обмундирования из Сумерек почему-то не налажены. Носи что есть.
— Да сдались вы Сумеркам. На хер, прямо скажем, сдались.
День натягивает ботинок, закрепляет завязки, старательно бормоча под нос те самые слова, которые ему не положено знать.
У него светлые — как льющееся золото — волосы, стянутые в хвост; косульи вишневые глаза, четко очерченные темными ресницами — будто подведены. Мешковатый камуфляж и грубые ботинки кажутся издевательством.
На тонком запястье болтаются металлические часы-компас. День подсовывает под них рукав, чтобы не жглись и не спадали.
Они идут уже вторые сутки — марш-бросок по пересеченной местности, ночевка в холмах под известковым намывом, костер — нельзя; Рамиро коротает время, мысленно считая охваченные войной провинции, сбивается, шепотом уточняет у напарника, что там с Агиларами, послан, — остаток ночи проходит в мрачном молчании.
— Чертовы люди…
— День, уймись уже, а?
Полгода назад на головы воюющим лордам свалился юный король Лавенг. Все было как в древней легенде — Сумерки, давно уже отвернувшиеся от людей, разверзлись и отдали отпрыска семьи, считавшейся давно уничтоженной. С королем пришли дролери из Холмов — как знамение чуда, как инсигнии монаршей власти.
Легенды не в моде. Война продолжилась. И тогда дролери остались.
— Макабра, — Рамиро поднес к глазам бинокль, тяжелый, на правой линзе — царапина.
Недурно они устроились.
Военный аэродром мятежных лордов укрыт в Холмах, затянут маскировочными сетями, — легко заплутать и сбиться с пути. Ангары выкрашены под пастушьи дома, с воздуха вообще хрен увидишь.
Но с ним нежный дролери, который ходит по земле не тревожа веток, читает звезды, может не спать сутками.
Вот только ботинки натирают.
— Не думай так громко. Мешаешь.
День возится с настройками аппаратуры, разбираться в которой люди научатся лет через сто.
Дролери принесли с собой волшебство, красоту, изящество… и технику.
— Чтобы дать легенде небольшой шанс, — бормочет он, подкручивая верньеры. — Очень маленький. Наведемся, и Вран ударит с воздуха. Жаль, расстояние до цели… тоже небольшое.
— Ах-х-х-х-х….
С неба падает огонь.
Рамиро утыкается носом в землю.
От взрыва закладывает уши.
Горячий, как из печи, воздух проносится над ним плотным потоком.
День, вжатый в сухую траву, всхлипывает, потом снова ругается.
Потом они долго лежат молча, стараясь не слушать звериные крики, сухой треск боеприпасов, новые взрывы, уханье и хлопки.
Еще потом становится тихо.
Рамиро отпускает парня, садится, приваливается к глыбе запекшейся глины. Выдыхает. Ищет флягу, не находит и замирает в неподвижности.
— Когда мы победим… — День откидывается назад и прикрывает длинные, невозможно-вишневые глаза, обведенные красными кругами. Волосы обгорели и висят неаккуратными прядями. — Когда мы победим, я заведу себе замшевые ботинки, шелковый пиджак, рубашку из тонкого батиста, шейный платок цвета сливы…
Он долго еще перечисляет шмотки, облизывает пересохшие губы, сглатывает, потом что-то говорит снова. Едва слышно.
— Конечно, — отвечает ему Рамиро. — Все, что угодно. Все, что хочешь, День. Все, что ты захочешь.
Короткий и злой смешок напарника пробирает его до костей.
Пепелище на месте Макабры все еще пышет жаром, в воздух взметываются клубы пепла — как стаи ночниц; но черный густой дым постепенно разносит ветром.
Небо над Макаброй — лазоревое…
— Рамиро! Очнись, я с тобой разговариваю.
— А? Да, День, я тебя внимательно слушаю.
Рамиро проморгался и посмотрел на собеседника, тряхнул головой, словно отгоняя давно рассеявшийся едкий дым.
— Я говорю, запиши телефон моего портного. То, в чем ты появился на открытии своей прошлогодней выставки, живо напомнило мне ассортимент помойки.
— Не могу сказать, что ты мне не повторяешь об этом весь год.
— Рамиро, — голос Дня не оставлял никаких возможностей для возражений. — Запиши. Сейчас же.