— Кристаллы, — уверенно заявил Шираст, — надо поскорее выковырять и уходить отсюда.
— Грабеж? Вы предлагаете учинить отвратительнейший грабеж, господин Шираст. Никогда! В интересах науки мы пробрались сюда, поступившись своей совестью. Это еще куда ни шло, но посягнуть на святыню паутоанского народа?! Нет, нет! Мы рассмотрим эти кристаллы завтра, днем. Попробуем установить, какие же силы возникают в них. Опишем это явление, зарисуем, сфотографируем, но вырвать их и унести… Ни за что! Не надо забывать, господин Шираст, что наука наукой, но существует еще и такое понятие, как порядочность. Да!
Отчаянный крик, раздавшийся внизу, прервал спор. На привале поднялся шум, послышались голоса встревоженных чем-то паутоанцев, крики. Ученые поспешили спуститься к лагерю и застали там панику. Два носильщика корчились в судорогах, остальные атаковали забившегося в кусты проводника. Шираст бросился ему на выручку. Разогнав нападающих, он выволок проводника из его ненадежного убежища и повел к себе в палатку. Только там, немного успокоившись, проводник признался, что считает и себя, и всех их обреченными.
— Иван Александрович, надо скорее спускаться, — убеждал Шираст. Отбросьте щепетильность, возьмите кристаллы и скорее вниз, пока мы не погибли все.
— На это я не пойду. Ежели проводник прав и всех нас действительно сумели как-то отравить, то бегство уже ни к чему не приведет.
— Совершенно верно, Иван Александрович, — поддержал профессора Плотников. — Пожалуй, и в самом деле уже поздно.
— Что поздно?
— Бежать поздно. Надо дождаться дня. Коль мы уж сумели добраться сюда, надо возможно полнее исследовать феномен. Я уже не смогу, кажется… Боль, понимаете. Боль во всех суставах. Я пойду лягу.
— Николай Николаевич, будем надеяться, что это чрезмерное переутомление. Вы будете здоровы.
— Иван Александрович, я настаиваю на немедленном уходе отсюда, — не сдавался Шираст.
— Как, сейчас, ночью?
— Да.
— Николай Николаевич не сможет идти с нами.
— Идите. Идите без меня. Теперь уж ни к чему…
— Ну нет! Мы не оставим вас. А вы, господин Шираст, как желаете.
— Иван Александрович, да я…
…Ночь подходила к концу. Плотников корчился от боли, не произнося ни звука, то забываясь, то вновь приходя в себя. Вудрум не отходил от него ни на шаг, не в силах ничем помочь его страданиям.
Под утро забывшегося в тяжелом полусне отца разбудил Александр:
— Шираст бежал!
Выйдя из палатки, Вудрум не увидел на биваке ни одного человека. Шираст бежал вместе с напуганными витающей над экспедицией смертью носильщиками и проводником, прихватив с собой запаянную жестянку с драгоценными находками и коробку с Золотой Ладьей.
…Плотникова отец с сыном хоронили молча, понимая, что все кончено, что все теперь дело в том, кто останется последним.
Иван Александрович долго сидел над могилой своего преданного и скромного помощника, не в силах предпринять что-либо, не в состоянии придумать, как же спасти самое дорогое в жизни — сына. Идти вниз? Бесполезно. Если болезнь уже внутри, спасения нет. Как все это произошло? Неужели следили и сумели как-то отравить всех. Всех ли? Мелькнула на миг надежда: а вдруг беда не коснулась Александра?.. Натали, как она была права!.. Очаковский, три паутоанца, теперь вот Николай Николаевич… Он уже не будет ни управляющим симбирским имением, ни этнографом, а сын? Может быть, еще не все потеряно, может быть, яд коснулся не всех… или по крайней мере подействовал не в равной мере на каждого. Надо что-то предпринять, нельзя прекращать борьбу, но как?
— Пойдем, отец. — Александр взял под руку Вудрума, и они вдвоем, помогая друг другу и уже чувствуя, что яд прибирается в суставы, шаг за шагом начали преодолевать крутой спуск. К вечеру они дошли до привала, на котором похоронили Очаковского. Иван Александрович вынул дневник и начал очередные записи. Александр распаковал походную сумку, преодолевая боль открыл консервы и протянул банку отцу:
— Поешь немного. А я пойду… Пойду прилягу.
— Не надо, не ложись!
— Не могу… Прощай. Больше не могу.
Теперь было кончено все. Не надо было преодолевать боль при каждом движении, спускаясь вниз, никуда не надо было стремиться. Нужно только одно — похоронить сына, как-то найти в себе силы предать земле самое дорогое. И силы нашлись. Боль вдруг ушла куда-то. Тело вновь слушалось приказа мозга: «Не оставлять так, прикрыть землей, найти силы, найти, найти!» И тут появилась страшная мысль: а что, если отравление было не таким полным, как у остальных, что, если не придет смерть? Пережить всех? Неужели послано такое, самое страшное испытание?..