– Очень смешно, Владимир Васильевич. – обиделся молодой человек.
– Цезарь Антонович, давайте потом, – исполин махнул рукой, будто отгонял назойливую и нудную муху. Юноша усмехнулся, и, поправив очки, обернулся, желая наконец увидеть последнего участника кружка.
Хояин дома и гость тем временем вошли в гостиную. Балакирев обнял Бородина, и, усадив на кресло, сам присел за рояль, и громко продекламировал.
– Господа, а вот и наш алхимик! Как я вижу, все собрались, ах, да… Нет ещё Аполлона Селивёрстовича..
– Гуссаковского? – непонимающе переспросил Бородин – Так он уже как неделю в Германии.
– Германии? Почему он не пишет? – возмущённо сказал Милий, нахмурившись.
– Чего именно? – спросил юноша в очках. – Писем или музыки?-
– Нет ни того, ни другого! – трагичным тоном произнём исполин. – Бросил Милия…
– Самым преподлым образом! – подхватил Балакирев, барабаня негромко пальцами по крышке клавиатуры.
– Да, положим, это некрасиво, – заступился неожиданно за уехавшего Гуссаковского Бородин. – Но мы оцениваем его как музыканта. Талантливая личность! Прекрасный лирик, а какие романсы! В них, уж не обижайтесь – тут он обратился к юноше в очках – он обошёл даже такого мастера как вас, Цезарь Антоныч!
Цезарь Кюи – инженер фортификации, композитор и музыкальный критик, непревзойдённый мастер романса и вообще лирической музыки – надулся, но вскоре забыл сказанное.
– По правде, он доставил мне много свободного времени – ухмыльнувшись, сказал Балакирев – Мне, знаете ли, надоело каждый раз оркестровывать его сочинения. Над симфонической сонатой у меня пропала неделя!
– А что он? – спросил Бородин.
– А он, шельма, хитрец – засмеялся Балакирев, – отдаст мне партитуры, а, чтобы лентяя из себя не изображать, побежит за фортепьяно, сымпровизирует, да и тут же запишет – вот и набралось сочинений: романсик, пьеска да ещё что-нибудь.
– Умно, умно, Милий Алексеевич. А что, больше он нам ничего не оставил? – спросил Кюи.
– Малость самую: "Дурацкое, или комическое скерцо". Я, господа, и играть его сейчас не хочу, настроения нет.
– Обиделся Балакирев! – подумал Бородин, в душе смеясь над ними. – Ну что за пустяк!
Милий, тем временем, видя, что возникла неловкая пауза, оглядел всех присутствующих и, встав, обратился к Бородину.
– Александр Порфирьевич, забыл вам представить – Владимир Васильевич Стасов – тут он указал на поднявшегося с дивана великана – музыкальный критик, писатель и историк, мой большой друг, а теперь и ваш. Будьте знакомы!
– Очень рад! – Бородин добродушно пожал крепкую стасовскую длань.
– Это Николай Николаевич Лодыженский, – продолжил Балакирев, кивая в сторону нескладного юноши – композитор, дипломат. Между прочим, двоюродный брат нашего друга Даргомыжского.
Бородин пожал юноше руку, и сел на своё место.
– Ну, Александр Порфирьевич, – Балакирев встал со стула и подошёл к Бородину. – Покажите нам ваши сочинения.
Бородин замялся. Ему было совестно, что уже в какой раз приходит он на это собрание, и ничего не приносит. Разве что один романс, но им уже повосхищались. Нужно было что-то новое. А на новое не хватало времени. То лекции, то опыты, то поездки на диспуты. Где уж тут время для музыки? Нельзя быть одновременно и Глинкой, и Менделеевым, как он часто говорил друзьям, коллегам и жене-пианистке.
Опустив глаза, Бородин, сжимая в руках портфель, сказал.
– Милий Алексеевич, пропустите. – и, оставив портфель на кресле, направился к роялю.
Балакирев недоуменно проводил его взглядом, про себя усмехнувшись: "Чудак", и стал наблюдать за действиями Бородина.
Тот сел за инструмент, поднял крышку, и выждав паузу, взял низкую ноту си. Потом повторил её два раза, окружив соседними нотами. Мелодия будто потопталась на месте, приобретая при этом суровый характер.
В воображении присутствующих рисовалось всякое. Стасов представил непоколебимого Святогора, Кюи – древний жертвенный алтарь Киевской Руси, Лодыженский – восточные барханы с всадниками-янычарами наверху. Бородин, вспоминая древние былины, раскачивал мелодию, играя в медленном темпе и опуская её всё ниже и ниже. Музыка, будто обнаружив в себе дотоле не знаемые силы, сдвинулась на полутон-си-бемоль, и зазвучала радостным, фанфарным аккордом вверху. Присутствующие заулыбались. Бородин повторил "раскачивание", но вместо "фанфар" заиграл лихую, стремительную мелодию попевку, когда бас, угрюмо и жужжаще идя вниз по полутонам, возвращался к начальному звуку. Потом последовали удары – но, лучше сказать, выстрелы из лука: вылетала стрела – вздрагивали пронзительно верхние регистры, натягивали тетиву – гудели басы; затем повторяли начальную тему нижние голоса. Балакирев внимательно наблюдал за клавиатурой. Бородин плохонько играл на рояле, но какие мелодии извлекал своим воображением!