Вьюга отступила в поле. На станции стало светло и жарко, как в летний день.
Позабыв усталость, мы ликовали. Главная часть нашей операции была выполнена. Теперь надо было как можно скорее возвращаться в Хинель. Нас задерживали возчики. Они стояли у горящих складов и оживленно обсуждали происходящее. До меня долетали отдельные фразы:
— Кто это склады подпалил?
— А ты не знаешь? То ж партизаны!
— Жаль хлеба!
— Теперь и хлебом воюют.
Сивоусый дед подошел ко мне и спросил:
— А кто вы таки?
Баранников солидно объяснил:
— Мы, папаша, сила народная…
— А звидки вы? Откуда сами будете?
— Да из народа же собрались, такие, как и все, только немца не боимся. Али не ясно?
— Хлопцы! Вы нам про фронт объясните. Чи правда, что немцев под Москвой побили? — перебивали деда подошедшие к нам возчики.
— Це правда, У них «дранг нах вестен» под Москвой получился, а мы тут еще им дрючком горячим под хвост насунем!
Дегтярев кратко рассказал обступившим его людям о разгроме немцев под Москвой.
— Самый раз теперь до вас податься, якбы узяли! — дернул себя за ус пожилой возчик.
— Валяй, дед, вместе с конякой примем! — серьезно проговорил Баранников.
Подошел Козин и сказал, что на станции ночевал глуховский бургомистр, но сам он смылся, а сумку на квартире оставил. В ней оказались какие-то официальные бумаги и документы, — мы решили рассмотреть их в более спокойной обстановке.
Тысячи искр и клубы черного дыма устремлялись в небо. С шумом и треском проваливались крыши пакгаузов. Мы скрылись так же внезапно, как и появились.
Остывшие и отдохнувшие кони наши бодро пробивались по еле приметной тропе. С рассветом утихла метель. По всем зимнякам и шляхам Глуховщины тянулись порожняком обозы. Будто с ярмарки, возвращались повеселевшие люди. Они несли радостную весть о разгроме под Москвой немецко-фашистских армий, о смелом партизанском набеге на Эсмань.
Но не все возчики уехали из Эсмани домой. Уже не пять, а семнадцать подвод составляла теперь наша походная колонна.
На круглом лице Дегтярева блуждала улыбка:
— Теперь, кажется, нет села в районе, — сказал он, — откуда бы не прибились до нас хлопцы… Растем, как снежный ком!
Проехав Орлов яр, мы взяли направление на Пустогород, который уже не было нужды обходить полем, как это было ночью.
Дегтярев меж тем знакомил меня с обстановкой в этом богатом селе, где пока что держалось несколько предателей.
— Главный из них — Матвей Процек, — говорил Дегтярев, — в прошлом евангелист, содержатель молитвенного дома. Теперь он сел на место Фисюна, таскает наган в кармане. Он и Петра Гусакова полицаем хотел сделать, — рассмеялся Дегтярев, — попросите, пусть расскажет!
Петро выругался по адресу Процека и поведал такую историю:
— Было так, — в подполье тогда ховались все. Сижу я у батьки на печке. На дворе ночь, вьюга. А Фомич с Фисюном у нас в тот день были, и вечерком как раз на Барановку подались. Я уже засыпать стал, как вдруг врывается в хату Матвей Процек с полицаем и батьке под нос наган сует, шипит, как змея. «Где Фисюн? Куда заховал коммунистов?»… Заставил полезть в погреб, все закоулки фонарем осветили. Издевались над отцом: босого, без шапки, во двор выгнали, на снег… Все как есть обшарили. И меня на печи сцапали. Влип им в лапы… Оружие требовали. Может, донюхались, что у нас хранится. Насилу отбрехался.
— Ты что ж, бежал от них или как? — поинтересовался Баранников.
— Бежал. Только не так это просто. Обманул их, слово дал проклятым, что полицаем у них служить буду. А до утра отпросился, вроде к жинке в Фотевиж съездить. Да и староста в родичи ко мне напросился, сказал:
— Одно из двух, Петро: или поступай к нам в полицию — «на большой» жить будешь, или давай вожжи, сразу ногами задрыгаешь под перекладиной… Не для того, говорит, мы в полиции, чтобы вы мудрости разводили. Благодари бога, что ты, Петро, родственником мне приходишься… А кто в лес убежал — все равно выловим. И — на веревку! Дескать, не черти, в болоте не спрячутся…
— А что, если мы этого Процека сейчас поймаем, Петро? — предложил я Русакову.
Петро даже привстал на возку.
— Теперь? Днем?
— Вот именно. Днем даже и легче. Ведь в поле он убежать не сможет. Сам подумай — зима, далеко видно. Как думаешь, Терентий Павлович?
Дегтярев громко рассмеялся.
— Ну и хитрый же народ эти партизаны! — сказал он.
— Так вот, Петро, — продолжал я, — бери Баранникова да еще человек двух-трех и готовь Процеку мышеловку. План таков: отряд остановится в Пустогороде ненадолго, чтобы напоить коней. Мы зайдем большой группой в дом Процека, а выйдут оттуда не все… Вы засядете в хате, отряд уйдет и будет ждать вас с Процеком в соседней деревне.
Глава V
УПРАВА
Снег аккуратно расчищен и подметен, над крылечком — вывеска. Неумелой рукой на ней изображено подобие орла с непомерно короткими растопыренными крылышками. Голова птицы велика и уродлива. Орел держит в когтях кружочек, в нем свастика — подобие четырех скрещенных виселиц.
Орленок кажется выпавшим из гнезда галчонком, он силится взлететь, но не может, кривые ножки этого хищника похожи на червей. Под птицей, а которой фашисты хотели символически изобразить восходящую империю, начертано: «Великогермания».
Видна часть слова «Пусто…» Вторая часть — «город» присыпана мерзлым снегом. Еще ниже выведено крупным шрифтом: «Управа».
Бабка, закутанная до бровей платком, долго глядит на Пустогородскую сельуправу, запрокинув голову, дивится на диковинный символ власти и, наконец, разгадав, брезгливо сплевывает:
— Тьфу ты, пакость!
Еще недавно в этом месте красовалась колхозная вывеска и руководил людьми председатель колхозного правления Порфирий Фисюн — партизан гражданской войны, коммунист. Теперь же в управе старостой руководитель секты евангелистов — Матвей Процек.
С евангелием и наганом начал он водворять в селе и колхозе «новый порядок».
Процек был у себя в канцелярии, в управе.
Протяжно кашлянув и погладив козлиную бородку, он начальственно говорил:
— Глянь, как помогли мои меры! Налоги-то поступают… А помнишь, я тебе говорил, наш мужик — подлец, без палки не может! Так и вышло: дуби-и-нушка всему голова!..
Аня, племянница Гусакова, вызванная в сельхозуправу за непрописку в Святище, сидела, незаметная, в углу у порога и уныло молчала.
Единственный собеседник старосты, его писарь, восторженно смотрел то на красивую, «зависимую» от него молодицу, то на своего патрона, ухмылялся и угодливо поддакивал.
Процек откинулся на спинку стула и, многозначительно подняв палец, продолжал:
— А вот освободители наши, хоть и новые для здешнего края, а людишек здешних чуют почище нас. Вот что значит — культурный народ!
Староста сидел в смежной маленькой комнате без дверей, и Аня не только слышала каждое слово Процека, но и брезгливо следила за его жестами и мимикой. Понизив голос до шепота, он неприятно засопел:
— Честно говорю, братец ты мой, таких подлецов, как наши, поискать надо! Я бы — дай мне силу — половину перевешал. Потом с остальными стал бы разговаривать… А посмотри, как в Глухове немцы? Автоматы за спину, в руке — дубинка. Умный подход! Потому они весь мир в свои руки и взяли — нет, скажешь?
Писарь пялил запухшие после очередного магарыча глаза на старосту, конфузливо косился на Аню и завистливо твердил:
— Голова у вас, Матвей Семенович, что уж и говорить!.. Да разве с таким умом Пустогородом править? Вам бы в Глухов! И то, по совести сказать, масштаб мал!
— Хе-хе-хе! Погоди, раб божий, курочка по зернышку, по зернышку… Дзьоб, дзьоб… помаленьку… Матвея Семеновича еще узнают… — Процек снизил голос до свистящего шепота. — Узнают… И, видать, братец ты мой, вскорости.
Писарь расплылся в подобострастной улыбке: