— Кто бы это? — не распознал я ездоков.
— По дровням видно. Командир Севского Хохлов с начальником штаба. Вон и пулемет врублен в колодку.
Из-за верб снова выскочили кони. На этот раз большая группа верховых.
Впереди на легком коне, играя плеткой, покачивается стройная фигура Покровского. Он в новой шинели, кубанка с малиновым околышем заломлена на затылок, красивое юношеское лицо открыто.
Скоро со стороны винокуренного завода подъехали пестрым поездом хомутовцы, конотопцы, эсманцы — все точно к назначенному времени.
В штабе шумно и тесно. Приветствия, рукопожатия, знакомства. Одни козыряют по-военному, другие приподнимают шапки, кланяются. Чаще — хлопок ладонью о ладонь и лаконическое:
— Командир Кролевецкого!
— Начальник штаба Шалыгинского!
— Комиссар Ворошиловского второго!
Или еще проще:
— Красняк!
— Руднев!
— Хохлов!
— Гудзенко!
Общительный Покровский легко и скоро знакомится со всеми. Держится просто, независимо, душевно.
Ковпак уселся в угол, возле печки, в тени. Глядит зорко, отмечая и запоминая каждого, прислушивается, дымит русским самосадом. Карие умные глаза его проницательны.
Комната быстро наполняется табачным дымом. Душно. Курят скверные немецкие сигареты, душистые венгерские сигары, самосад. Многие кашляют. Азартнее всех курит Ковпак. Он предпочитает местный убийственно-крепкий самосад. Сам он маленький, сухонький, а «козули» скручивает непомерно большие, в половину печатной страницы, чадит едко, словно хочет выкурить из помещения собравшихся.
Приезжие невозмутимо, по-хозяйски рассаживаются на стульях и скамейках вокруг стола, по углам, на подоконниках.
Разговор не умолкает ни на секунду. В комнате — как в потревоженном улье.
Партизанские командиры одеты пестро, но только в отечественное. Немецким брезгают. Дубленые полушубки, черные борчатки — шубы, опушенные серым мехом, длинные шинели, пиджаки под брезентовыми плащами, яловые сапоги или валенки. Шапки-ушанки, шапки-кубанки, шлемы-буденовки, щегольские каракулевки с красной лентой или красноармейской звездочкой, ремни крест-накрест, на которых прицеплены пистолеты и полевые сумки. Оружие, наоборот, как правило, иностранное: маузеры, немецкие автоматы, пистолеты и бинокли всех систем и стран Европы, — в зависимости от того, с кем приходилось драться отряду.
— Совет в сборе, товарищи! — объявил Фомич. — Приступим к делу!
Водворилась тишина. Только кто-то никак не мог справиться со своим кашлем.
Фомич, стоя за столом, начал говорить:
— Нам необходимо, товарищи, решить неотложный вопрос, как быть теперь, когда против нас направлены большие силы противника? Более чем когда-либо мы должны теперь действовать сплоченно и организованно. А между тем отдельные командиры, в частности товарищ Покровский, ведут себя, прямо скажу, возмутительно. Товарищ Покровский заявил вчера, что он принял решение уйти на север. Он не счел нужным согласовать свое решение с нами, забыл о существовании других отрядов. Предложим товарищу Покровскому доложить сейчас совету, что побудило его принять решение, рисующее его в таком невыгодном свете…
— Правильно!
— Пусть скажет! Что за паникерство!
— Дезертирство!
— Этим не шутят!
Покровский порывисто встал и, сдвинув тонкие русые брови, чуть побледнев, спокойно слушал возмущенные голоса.
— Товарищи, — тихо произнес он, когда установился порядок. — Меньше всего я дезорганизатор и паникер. Я честно доложил свое решение. Меня упрекают в панике, а мой отряд и сейчас держит фронт от Свесы до Орловки. Это не менее десяти километров! Но я, действительно, приехал сюда, чтобы сказать: завтра мы уходим на север. Уйти надо и вам! Мы нанесли врагу немало тяжелых ударов, а теперь нужно суметь отманеврировать и снова бить его в слабом месте. Нельзя ждать, когда на нашей шее затянут петлю окружения.
— Значит, ты хочешь уйти из петли, а нас в ней оставить? — побагровев, крикнул Гнибеда. Его отряд занимал Демьяновку, находясь в тылу у Покровского.
— Уж если кому говорить, то не вам, товарищ Гнибеда! Мой отряд сражается под Ямполем, а вы, товарищи ямпольцы, пока что в нашем обозе околачиваетесь! — отбил реплику Покровский. — Я должен уйти, потому что израсходовал боеприпасы. Мне надо спасти раненых бойцов. Каждый пятый в моем отряде ранен… Я не паникер, но считаю, что в нашем положении лучше всего — уйти из Хинельских лесов.
Фомич, поднявшись, сказал:
— А теперь выслушаем нашего начальника штаба!
Я доложил собравшимся, что все отряды Хинельского объединения в течение последних двух недель вели непрерывные кровопролитные бои с эсэсовскими частями и под давлением превосходящих сил отходили ближе к Хинели.
— Со вчерашнего дня, — говорил я, — 105-я и 102-я пехотные дивизии гитлеровцев развернулись южнее Хинельских лесов и образовали сплошной фронт на линии Хомутовка — Эсмань — Ямполь, то есть на протяжении свыше шестидесяти километров. В ряде мест передовые части этих войск уже вошли в соприкосновение с нашими силами. В результате Червонный отряд оставил Эсмань и ведет бои за Пустогород и в Фотевиже, отряды Ковпака обороняются в Поздняшовке, у Курганки и в Лемешовке, то есть на ближних подступах к Хинели. Отряды ворошиловцев почти прижаты к Неплюевским лесным массивам. Далее есть основание полагать, что сосредоточенные севернее нас, в Середино-Буде и в Севске, гитлеровские войска также развернутся, и тогда окружение наших сил будет завершено. Перед нами угроза лишиться зимних квартир и быть запертыми в небольших лесах с севера и с юга… Объединенный штаб предлагает…
— Что же он такое предлагает? — вдруг выкрикнул Фисюн, вскочив с места. На него зашикали.
— Штаб предлагает выбить немцев из города Середино-Буды и стать там между Хинельским и Брянским лесами.
— То есть уйти поближе к Брянскому лесу? — опять перебил Фисюн.
— Вот именно, уйти поближе к Брянским лесам и взаимодействовать с брянскими партизанами. Штаб считает, что одними нашими силами мы не удержим хинельских позиций и, более того, окажемся в тактическом окружении двух-трех дивизий… Я кончил.
— Нужно разбиться на мелкие группы и разойтись по своим районам, — неожиданно крикнул из дальнего угла Тхориков — после гибели Цымбалюка он командовал второй группой эсманцев.
— Во как! — насмешливо оглянулся на Тхорикова Анисименко. — Разойтись по хатам, чтобы перебили поодиночке!
— Не по хатам, а по районам, — возразил Тхориков. Сидевший рядом с ним Красняк удивленно покосился на него и процедил сквозь зубы: «Тьфу ты! К жинке под юбку!»
Кульбака, сидевший за столом, громко рассмеялся и безнадежно махнул рукой в сторону Тхорикова.
Слово взял командир Ямпольского отряда Гнибеда.
— Фашисты в лес не пойдут! — резко заявил он. — Фронтовые части их, и те не сунулись. Мы никогда, хоть нас мало было, из лесу не уходили. А теперь с такой силой удирать? И народ фашистам выдать? Нет! Я свой район не покину! Я останусь тут, если даже найдутся такие, которые откроют врагу ворота, — он покосился в сторону Покровского, вскинул для чего-то автомат на плечо и шумно опустился на стул.
— А каково ваше мнение, товарищ Ковпак? — обратился Фомич к командиру Путивльского.
— Мы еще не осмотрелись добре.
Он явно не полагался на данные нашего штаба и выжидал, когда соберутся в Хвощевку высланные им в соседние города и районы разведчики.
Слово попросил Руднев.
— Выводы штаба, — начал он, — вызывают сомнение. Хочу знать, откуда прибыли войска противника, каков их численный и национальный состав. Об этом ни в сводках, ни в докладе начальника штаба ничего не сказано.
— Нас окружает армия! — назидательно произнес Гудзенко.
— Какая? Откуда она взялась? Мне известно, что нас преследует 105-я дивизия. Откуда вы взяли еще 102-ю? Если войска прибыли с запада, тогда можно допустить, что их цель — борьба с партизанами. Если же они пришли с востока, — это отступающие от Москвы. И тогда наша задача не уходить, а, наоборот, ударить по ним сильнее!