Ксе долго сидел молча, обнимая глупого божонка, который, похоже, вознамерился ещё немного подремать у него на руках. Тускло отсвечивая лиловатой сталью, рядом покоился ритуальный клинок жреца — тёмный на тёмном. Знак инициации и орудие жертвоприношения…
— Ну и кого мне им прирезать надо? — грустно спросил Ксе — больше в пространство, чем у Женя.
— Сам дурак, — не меняя позы, хрипловато отозвался тот. — Это конденсатор.
— Чего конденсатор?
— Жертвенной энергии, — Жень открыл глаза, но подняться так и не поднялся. — Вот… кто-нибудь про моё дело думает — это мыслежертва. Нож её притягивает… как антенна. И мне передаёт. А если без ножей, так только храмы… алтари-кумиры… и то если жрецы…
— И теперь эта… антенна тебе жертвы пересылает?
— Ни хрена… она мне… не пересылает. Она пустая.
Ксе умолк. Жень длинно вздохнул и облизал губы. Шаман смотрел в тонкий мир и видел, что от вихря осталась лишь бледная тень, он больше не в силах ни отрезать его от Матери, ни укрыть, ни повлечь за собой. Тело божонка тяжело лежало на руках Ксе; кажется, Женю не хватало сил даже подняться. «Что ж ты наделал, псих малолетний…», — печально подумал шаман; перед глазами встала спина Деда Арьи и закрывшаяся за ним дверь. «Я больше не ученик. Что же мне делать, Дед? Что мне делать?!» Не ответит. Никто не ответит. Ты остался один на один с миром, шаман Ксе. «Я не могу, — подумал он. — Я же всё потеряю. Всех. Арью, парней, работу, богиню. А что приобрету? Придурок ты, Жень…»
Придурок на руках у Ксе шевельнулся, попытался опереться ладонью о пол и встать — не смог… Ксе плотно, до боли, зажмурился, пытаясь успокоиться; чтобы не ошибиться, воспользовавшись контактёрской интуицией, ему нужно было стать бесстрастным, прояснить мысли. Великий Пёс сильно опалил его тогда, на дороге, энергопроводящие структуры работали много хуже, чем прежде, они были словно кровеносная система, нарушенная рубцами. Ксе управлялся с собственной энергией куда менее ловко, чем обычно, хотя чувствовал, что восстанавливается мало-помалу и особо не беспокоился. Но всё же сейчас положиться на интуицию он не мог.
И на замену ей пришёл разум.
«Что мне делать?» — спросил себя Ксе. Ответ был прост — выбирать, но между чем и чем? Он подумал и понял, что стоящий перед ним выбор не между потерей и обретением, даже не между двумя обретениями — это выбор между бездействием и поступком. Он может и дальше исполнять просьбы, отстраняться от происходящего; рано или поздно восстановится статус кво, судьбы их с Женем разойдутся, Ксе проживёт спокойную, полную достоинства жизнь шамана и уйдёт на перерождение. Другой путь вёл в неведомое: он означал постоянную необходимость решать, оценивать, принимать ответственность… делать свою жизнь самому.
Означал свободу.
…кажется, будто стоишь, замерев, — над обрывом и под обрывом; нет неба, солнца, земли — только ты и обрыв. Нельзя даже увидеть, что там, внизу, острые скалы ли, трава или вода, высоко ли лететь… но стоит двинуться с места, и сорвёшься в неведомое. Так, должно быть, выглядела смерть до того, как наука обнаружила тонкий план.
Так выглядит будущее.
Ксе перегнулся через Женя, не выпуская его, и взял нож. Теперь тот показался ему необыкновенно красивым, рукоять уютно легла в ладони, им хотелось поиграть, и мысль, что нож можно будет всё время носить при себе, обрадовала и показалась приятной.
— Жень, — тихонько спросил Ксе, — что мне делать?
И улыбнулся.
Боли не было. Только щекочущее покалывание, будто в поликлинике на электростимуляции, и Ксе нервно дёргал бровью, разглядывая металлический орнамент на крестовине ножа.
— Ну ничего же страшного, — полуиспуганно повторил Жень, пялясь на каплю крови под остриём. — Это не больно, вообще не больно. Только сразу надо… ты давай — раз, и всё.
— Жутко, — признался Ксе. — В сердце же.
Жень вскинул лихорадочно блестевшие глаза.
Ксе по-прежнему сидел на полу; он снял свитер, расстегнул рубашку и чувствовал себя романтическим героем, собирающимся заколоться во славу чего-нибудь. Ещё как позавидовать можно было жрицам старшей красоты, которым для инициации хватало взгляда в зеркало, или жрецам удачи, которые бросали монету. Меньше повезло жрецам бога власти — они пробивали остриём ритуального жезла кисть правой руки. Впрочем, младшая красота требовала секса за деньги с первым встречным (любого пола), а посвящённые великого божества наживы и вовсе глотали ложку расплавленного золота, так что жаловаться Ксе было не на что.
Жреческая инициация в культе войны выглядела как нож в сердце.
— Это не больно, — повторил Жень, напряжённо уставившись на нож. Потом его осенило, и он предложил: — Ну, хочешь, я сам его загоню? А ты глаза закрой.
Ксе выдохнул.
— Давай.
Он ощутил только толчок, и — мгновением позже — касание ладони божонка, когда тот упёрся рукой в грудь своего адепта, вытаскивая нож обратно.
— Ну и всё, — сказал бог. — Ну и всё.
— Как зуб под заморозкой выдернуть, — глубокомысленно сказал Ксе и усмехнулся.
Он боялся, что стихия исчезнет, и он окажется сирым в пустыне, наедине с исчезающе малыми силами Женя, но Матьземля с Неботцом оставались на месте, они обнимали мир, как сближённые ладони, и текли мимо, спокойные, лишённые мыслей. Их высшее равнодушие как ничто другое было знакомо Ксе, полному адепту бога войны, и не могло ни шокировать его, ни опечалить. «Пусть, — подумал он, удивляясь собственному спокойствию. — Пусть…» Потом пришла мысль: ведь самое главное — остаться контактёром. Эта жизнь не последняя. У него ещё будет возможность выбрать, вернуться, а если повезёт, и силы после смерти возрастут, так бывает… может, когда-нибудь он скажет «коллега» профессору Сергиевскому.
Жрец открыл глаза.
— Ксе, — сказал божонок, лучась от счастья. — Ксе.
— Получилось? — усмехнулся тот, прекрасно зная ответ.
— Ещё как!
— И чего?
— «Чего», — передразнил Жень, сияя. — «Чего»! А то сам не видишь.
Ксе видел. Что-то подобное, должно быть, он видел бы, если бы люди могли видеть радиоволны. Обоюдоострая «антенна» в тонком мире слабо светилась, по клинку пробегали искры, и отовсюду тянулись к ней медлительные светлые облака. На них каким-то образом отпечатывалась память о месте рождения; Ксе не мог её прочитать, но был уверен, что сможет, когда накопит немного опыта. Уже сейчас, в первые минуты после инициации, он видел, насколько долгий путь проделали те или иные мысли, прежде чем попасть к нему. При взгляде на некоторые жрец ощутил смутное удивление, и Жень объяснил:
— Тут где-то воинская часть. То есть не рядом, может, за сто километров, может, за двести. Стрельбы, всё такое. А жреца там нету, конечно, нафиг он там нужен. Даже кумира нету, одни звёзды на воротах. Вот оттуда мыслью и потекло. Ой-й… — и Жень растянулся на перепачканном ковре, раскинул руки, потёрся спиной о ворс, жмурясь, точно большой золотистый котёнок. — Ой, кайф какой…
Ксе улыбался.
— Вот блин! — сказал он весело. — Вечно я всё в последний момент решаю. Придётся теперь опять в Москву пилить, вузовские учебники теологии покупать…
— Зачем? — деловым тоном отозвался Жень. — Я тебе как бог скажу — в них такая фигня написана!
Дни наступали и уходили, складываясь в выводки-недели; стали сквозными лиственные леса, и поблекшая зелень травы в ноябре уже не радовала глаз. Выпал и растаял первый снег. За всё это время Ксе лишь несколько раз ездил домой по тем или иным делам; большую часть времени он проводил с Женем, в родовом доме Менгры или его же офисе-резиденции под Волоколамском. Только что закончив учиться, он снова оказался в начале пути, и теперь постигал жреческую науку, антропогенный раздел теологии, на практике. «А высшего образования-то у меня нет», — печально говорил он, и божонок бодро ответствовал: «Зато у тебя есть я!» По части практических знаний, откровенно говоря, куда больше пользы было от советов Менгры, несмотря на некоторые различия в структуре тонкого плана двух вероятностных миров. Ксе испытывал крайнюю неловкость оттого, что приходится отрывать жреца-князя от дел или мешать редкому его отдыху, но Менгра только добродушно смеялся, махая рукой.