Ансэндар приходил и уходил — неизвестно куда. Верховный жрец не спрашивал, и уж тем более не спрашивал Ксе. Бесцеремонности хватило только у Женя, и ему Анса ответил «гуляю», — очень мягко, но таким тоном, что даже подросток стушевался и смолк.
Постепенно Ксе понял, что Менгра-Ргета связывают с его богом отнюдь не настолько доверительные и безоблачные отношения, как могло показаться. Некоторое время Ансэндар провёл с Женем, доучивая мальчишку тому, что не успел преподать отец. Жил он эти дни в доме Эннеради. Ксе видел, насколько любят его стфари. Новоявленного адепта это ничуть не удивляло — Анса и как человек-то был крайне обаятелен, а к богу надежды невозможно не питать добрых чувств. Ксе не понимал, что означают странные взгляды его верховного жреца; день на третий Ансэндар начал вздрагивать и опускать глаза перед Менгрой, а после и вовсе стал избегать его. Менгра молчал. Ксе против воли задумывался, что таится в прошлом у этих двоих, и на ум сразу приходила история Женя и объяснения Деда Арьи — о наркотиках и человеческой крови… Не верилось, что Менгра способен на что-то подобное. Ксе искал объяснения и не находил.
— Ксе, — сказал Жень. — Ксе, а поехали в райцентр.
— Зачем? — поморщился Ксе. — Нарвёмся ещё…
— Не нарвёмся, — по обыкновению уверенно заявил божонок. — Там храма нет.
— Как это нет? — удивился жрец. — Тут же такие бои шли, самые места для твоих храмов…
— Тут кумиры стоят, — ответил Жень. — Их ещё раньше поставили, просто как памятники, вот храмов и не стали потом много тыкать, и так сеть плотная. А при кумирах жрецов нет. Так что не дрейфь. Ну и в хозяйственный тоже зайдём, баба Эня просила, ей чего-то там надо.
— А тебе-то чего надо? — с интересом спросил Ксе.
Жень прищурил левый глаз, глядя в сторону с видом мужественным и умудрённым.
— Мне сначала выше крыши было, — глубокомысленно сказал он. — Ну, того, что мыслями притекало. А теперь я уже привык, и даже не привык, а так… мне это теперь как слону дробина. Я хочу попробовать сеть взять, по-нормальному. По-нормальному, вообще-то, я всю страну возьму когда-нибудь.
— Это понятно, — сказал Ксе. — Но… ты хочешь начать контролировать часть своего культа, так? Это же заметят! Любой вменяемый жрец заметит.
— Вот поэтому я и говорю — ни в какой храм не пойдём, а пойдём к кумиру.
Когда Женю что-то втемяшивалось в башку, спорить с ним было можно, но недолго и безрезультатно.
Поэтому теперь Ксе шёл по кривой улочке, стараясь угадать ногой в те места, где под грязью всё ещё оставался асфальт. Дни укорачивались, и этот уже направился к вечеру, небо постепенно темнело, все оттенки омрачались следом за ним. Хлюпало под ногами; стояла пристойная ноябрьская погода, обещавшая скорые заморозки, снег и декабрь. Дома в этих местах стояли в три и пять этажей, кирпичные, старые, выщербленная и обветренная кладка стен издалека имела ровный, какой-то бархатистый цвет. Настроены здания были плохо, а вернее, вовсе никак не настроены. Ксе думал, что до самого сноса, скорее всего, никто не станет приводить их к гармонии с Матьземлёй.
Он удивлялся, что слышит настройку. Он уже понял, что потерял куда меньше, чем боялся — многие из его умений не были специфически шаманскими, относясь к общей контактёрской сфере. Состояние стихии самым прямым образом отражается на самочувствии населяющих её живых существ; нет разницы, кто воспринимает Матьземлю, она открыта для всех. Жрец, если желал, способен был даже причаститься высшему равнодушию богини. Всё это Ксе мог себе объяснить, но вот способность слышать настройку всегда казалась ему прерогативой исключительно шаманской. Он хотел спросить у Менгры, слышат ли её другие жрецы, но каждый раз забывал.
— Вот, — сказал Жень и остановился.
Ксе завертел головой: погрузившись в размышления, он не заметил, как вышел вслед за божонком с улицы на маленькую площадь. Подросток скинул с плеча рюкзак, где лежали прикупленные для Эннеради мелочи, и задрал голову. К серому небу возносился прямой и суровый, неяркого вида обелиск, сложенный из бетонных блоков.
Лиловые сумерки отемняли дома и улицы. Начал накрапывать дождь.
Ксе вздохнул.
— Жень, — сказал он, — ты так и собираешься тут стоять?
— А что?
— Как столб. Слушай, ты есть хочешь?
— В смысле? — уточнил божонок.
— В смысле — пельмени, — фыркнул адепт и указал подбородком: — Вон, пельменная открыта, пошли. Как раз окна сюда выходят.
Спорить Жень не стал; Ксе так и думал — они плутали по городу добрых три часа и все пешком, самого жреца уже грыз волчий голод, и он не сомневался, что инициатива будет встречена согласием. В полутёмной обшарпанной закусочной оказалось на удивление чисто; посетителей было немного, и Ксе с Женем устроились у облюбованного окна. На монумент божонок больше не пялился — он уставился на Ксе, но смотрел куда-то сквозь него. Голубые глаза задумчиво туманились за спутанными русыми прядями.
Жрец молчал. Он знал, что через минуту-другую божонок скажет ему — скажет о том, что он заметил здесь, что волнует его и удивляет. Им принесли тарелки, но ни один не принялся за еду.
— Ксе, — наконец, сказал Жень шёпотом. — Ксе, слушай, что это за фигня?
Тот прикрыл глаза и машинально нащупал под одеждой пристёгнутый к боку ритуальный нож.
— Не знаю, — ответил так же тихо.
Чтобы почувствовать течение энергии внутри сети культа, не требовалось даже смотреть на тонкий мир — оно ощущалось как свет, ветер или давление; нож Ксе был частью сети и чутко отзывался на все её колебания.
Жень назвал нож «антенной»; ритуальный клинок притягивал все неосознанные мыслежертвы, совершённые вокруг, те мысли, которые за тысячи лет создали душу Женя и его культ. Такой же антенной был обелиск-кумир, но он, стоящий здесь десятки лет и открытый всем взглядам, концентрировал в себе куда больше энергии, чем личный клинок жреца. Здесь находилась узловая точка; очень слабая, маленькая, но всё-таки узловая. От неё шли каналы к более мощным центрам, накопленное отправлялось по цепи дальше, звено за звеном, чтобы завершить путь в главном храме и достаться, наконец, божеству. Сейчас божество находилось рядом, кумир должен был временно стать основным — пусть не для всей страны, но по крайней мере для всей области — и отдать силы непосредственно Женю.
Этого не происходило.
Ксе сосредоточенно разглядывал стол — разводы «под мрамор» на пластмассовой белесой столешнице, солонка, салфетница, пельмени в тарелке.
…Обелиск никоим образом не имел собственной воли. Он был только механизмом, работавшим в тонком мире, но он словно игнорировал маленького бога, пересылая, как прежде, накопленные силы дальше, к храмам больших городов и главному храму… как будто истинный бог войны находился там, на месте, и принимал жертвы.
— Это что за фигня?! — едва слышно, с предельным изумлением повторил Жень. Пальцы его судорожно впились в край непокрытого стола.
— Не знаю, — честно сказал Ксе. — Но мне это не нравится.
— А уж мне-то как не нравится! — прошипел Жень, сверкая глазами.
Ксе вздохнул.
— Давай есть, — сказал он. — Потом подумаем.
— Это всё верховный, — злобно цедил подросток, орудуя ложкой. — Он, сука, хитрый! Ну да, подыхать-то не хочется, они там какую-то хрень придумали…
— Тише, — урезонивал его Ксе, — тише. Услышат же.
— Ну и плевать! — повысил голос Жень, и Ксе понял, что он действительно выбит из колеи — обычно бог войны куда лучше себя контролировал.
— Успокойся, — сказал жрец. — Тут надо понять, что случилось. А через крик точно ничего не поймёшь.
— Блин, Ксе! — Жень даже ложку бросил от огорчения. — Ты не понимаешь! Ты… ты же человек, ты всегда был… тем, каких много. У кого много… блин, у тебя всегда были варианты. Пойти туда, не пойти сюда, сделать или не сделать, стать тем или этим, а потом передумать. А у меня нет вариантов! Я… блин, как Лья сказал — отвлечённое понятие. У меня нет больше ничего. А если и этого не станет? Что они там придумали?!