У мальчишки слёзы на глаза наворачивались, и сердце Ксе заныло.
— Тшшш, — он понизил голос до шёпота. — Разберёмся. Главное, что мы сейчас узнали, а не позже. Я Деду позвоню — он обещал, что поможет, если беда. Дед тёть-Шуре позвонит, а она всё выяснит. Ну, спокойно, держи себя в руках, солдат…
Жень хлюпнул носом.
— Ксе, — с благодарностью сказал он. — Ты извини. Ты самый лучший.
Жрец утомлённо вздохнул, прикрыл глаза и улыбнулся с ободрением.
— Ладно тебе.
А после, доев обед и ожидая счёта, бывший шаман Ксе по смутному наитию обратился не к сети культа, а к великой стихийной богине. Он не мог теперь просить её и не услышал бы её просьбы, но всеобъемлющие чувства и смутные мысли Матьземли открывались ему почти так же ясно, как прежде.
Теперь она не боялась.
Она помнила, что так уже было — здесь, в этих местах или чуть к северу, неважно, всё это уже было, это знакомо, и нет страха… только страдание. Чужая, непонятная сила причиняла боль великой богине, вымывала её стихийную плоть, как отмывают из песка золото, а потом уносила куда-то последние крупинки. Углублялась язва, прожигая Матьземлю насквозь, а невидимая кислота разъедала края. Тоньше и тоньше становилось громадное мыслящее тело, и скоро должно было случиться… скоро — закончиться…
Ксе невольно облизал пересохшие губы.
«Дед позвонит тёть-Шуре, — подумал он. — А я — Данилю».
Там, где прежде стоял второй стол, предназначенный для совещаний, теперь лежала подушка. Громадная, алого бархата, с золотыми кистями, вид она имела без преувеличения президентский и вполне соответствовала роли. На ней, опустив на лапы тяжёлую, крупную, как котёл, голову, дремал огромный кобель.
Павел Валентинович сидел за своим, единственным теперь в кабинете, столом и смотрел на собаку. Пальцы его, сложенные домиком, дрожали, то и дело соскальзывали друг с друга, но никто этого не видел — других людей в кабинете не было, а с появлением собаки отказались работать камеры наблюдения.
Павел Валентинович звонил знакомому кинологу, одному из лучших в Европе, пересылал фотографии. После долгих размышлений кинолог сказал: «Кане-корсо», добавив что-то про чудовищную мутацию и несчастную судьбу животного; потом он вслух подумал насчёт перспектив подобной породы, отметил великолепие экстерьера, спросил о других щенках помёта и возможности вязки… Павел Валентинович немедленно, очень вежливо, посредством крайне туманных выражений прервал разговор. «Это не мутация, — возразил он мысленно, — это чудовище». Он и сам видел, что собака похожа на корсо. Кобель был — только и всего — вдвое крупнее, чем предписывали стандарты этой не самой мелкой породы; откровенно говоря, Павел Валентинович никогда прежде не видывал таких громадных собак.
И ещё: насколько он знал, шерсти корсо не свойственен огненно-алый цвет.
Впервые за многие годы эмоции брали верх над разумом. Близость собаки казалась непереносимой, она заставляла усомниться в верности принятого решения, и головокружительный блеск разработанного Павлом Валентиновичем плана превращался в труху, потому что никакая должность, никакие деньги, самая жизнь и та не стоила этого — восьми часов в день рядом с Псом Преисподней.
Пять дней в неделю.
Впервые за сорок лет Павел Валентинович не задерживался на работе.
…Это было одно из условий, на которых ему вручили не имеющую аналогов экспериментальную систему, и поначалу оно показалось Павлу Валентиновичу наименее значимым. Пёс должен жить в его кабинете? Что же, его не нужно ни кормить, ни выводить на прогулку, отчего не выделить угол для вечно дремлющей разумной программы, которая так выручит организацию… Пытка длилась третью неделю — нервы сдавали. Теперь он больше всего думал об этом условии и находил его самым трудным, практически невыполнимым.
Верховный жрец бога войны, замминистра обороны П. В. Ивантеев был человек необычайно жестокий и совершенно аморальный, но назвать его плебеем и хамом не смог бы даже заклятый враг. Сопровождая Александра Александровича Воинова на пути в святилище, он всегда испытывал глубочайшую неловкость от того, что рассчитанный на прямое попадание атомной бомбы подземный бункер, замаскированный сверху лесным массивом, называется храмом; ведь храм — это нечто прекрасное и доступное мирянам… Он с огромным удовольствием запер бы в бункере проклятого кобеля, тот ему соответствовал, этого просто требовали соображения безопасности! но разработчик поставил условия — личный кабинет верховного жреца и личное его присутствие… Павел Валентинович приближался к отчаянию. Он мало-помалу утрачивал уверенность в себе, собранность, остроту мысли, он плохо спал и срывался на домашних. Он всегда гордился своей выдержкой, несокрушимой крепостью психики, и сознание подступающей слабости было ещё болезненнее, чем ужас.
Он всё понимал. У него были другие выходы, целых два выхода — пенсия с лишением жреческого ножа и смерть от руки разъярённого мальчишки. Павел Валентинович любил и ценил жизнь, контактёрский свой дар любил и ценил ещё больше, выходы его не устраивали. Он нашёл третье решение и долгое время был этим горд.
…Рыжий корсо поднял голову и повёл из стороны в сторону налитыми кровью глазами.
Жрец содрогнулся.
Всё это оказалось для него слишком. Павел Валентинович никогда не испытывал почтения к богам, хотя, безусловно, уважал Александра Александровича лично; стоя перед алтарём, он полагал себя кем-то вроде лаборанта, запускающего реакции, и всё же возносить моления псу… в этом было что-то от кощунства.
Нет, не так.
Это было унизительно.
Теперь-то верховный жрец сполна оценил чудовищную иронию Лаунхоффера. Возложение на алтарь родной дочери Воинова, которое Ивантеев находил способом радикально повысить эффективность культа, было грязным преступлением; они по заслугам лишились своего бога — и теперь должны молиться собаке.
Павел Валентинович склонялся к мысли, что принять заслуженную смерть от руки Жени Воинова — разумней, нежели продолжать сотрудничество с МГИТТ; кроме того, это этично, полезно для кармы, для следующей инкарнации…
Но поднялся и сел на подушке кошмарный пёс; многозначительным напоминанием блеснули на его шее, в огненной красно-золотой шерсти, заклёпки ошейника. К ошейнику всегда можно пристегнуть поводок, и даже глупцу понятно, чьи руки его возьмут…
«Как я мог недооценить этого человека?» — недоумевал жрец. Он слишком привык, что есть люди, облечённые властью, и люди, занимающиеся наукой; эти множества крайне редко пересекаются, и на академического учёного, лабораторного червя, он имеет право смотреть со снисхождением. Возможности профессора МГИТТ, конечно, поразили его, но испытал тогда Павел Валентинович лишь удовлетворение с оттенком патриотической гордости за отечественную науку. Он, посоветовавшись с Оноприенко, решил лично посетить Эрика Юрьевича и обратиться к нему с просьбой. Чем дольше Ивантеев думал об Охотнике, тем сильнее разгоралась в нём алчность; наделённый сознанием поисковик Лаунхоффера решил все проблемы с отслеживанием объекта на местности, и нетрудно было прийти к выводу, что система захвата поможет ЗАО «Вечный Огонь» выйти из сложной ситуации с блеском.
Оноприенко, с самого начала занимавшийся этим делом, теперь лежал в больнице — что-то с нервами…
— Не пытайтесь меня уговаривать, — сказал профессор и раздавил бычок в пепельнице. Павел Валентинович уже понял, что господин Лаунхоффер крайне много мнит о себе и действительно не питает уважения к авторитетам. Впрочем, удивляло не это, удивляла его невосприимчивость к техникам убеждения, которыми жрец владел виртуозно. Профессор казался несокрушимым как скала.