— Вот, значит, как? — Даниль выпрямился, нехорошо искривив губы.
— Не перебивай, — сказала Аня таким голосом, что усмешка пропала с его лица. — Эрик Юрьевич несёт полную ответственность за то, что делает. И если опыт заканчивается плохо, если его последствия могут быть опасными, он исправляет свои ошибки! — голос её зазвенел, — понимаешь? На свете очень мало людей, которые могут Эрику Юрьевичу помешать, но так уж вышло, что ты один из них. Если ты вмешаешься, ты можешь всё испортить.
На скулах Даниля заиграли желваки.
— То есть, — сказал он, — Лаунхоффер где-то ошибся. То есть теперь он что-то исправляет.
— Да, — почти беззвучно выдохнула Аннаэр. — И не мешай ему. Вот так.
«Знаю я методы Эрика Юрьевича, — безмолвно сказал Даниль, отведя взгляд; устремлённые на него глаза Аннаэр казались металлическими, как у программы Варвары Эдуардовны, и видеть это было неприятно. — Диск Це формат комплит… Хрен знает, за кем он отправил своего добермана, но Великий Пёс не исправляет. Он уничтожает. Тоже, конечно, способ…» Недавно полыхавшая злость успокаивалась и холодела, стальной стержень вставал внутри. Теперь Даниль точно знал, что если сочтёт нужным, то вмешается, и угрозы не остановят.
— Даниль, — напомнила Аня.
— Знаешь, Ань, — сказал Сергиевский подчёркнуто небрежно, сунув руку за сигаретами, — иногда так бывает, что порядочный человек должен помешать. Хоть это и невежливо.
— Дурак, — сказала Эрдманн отстранённо, будто ставила диагноз.
— Уж какой есть. Огоньку не найдётся? А, ты ж не куришь…
— Дурак, — повторила Аня тихо и жалко, ссутулившись; на белом платке пушистым венцом замирал снег. — Я же за тебя беспокоюсь…
Даниль оторопел; железная злая решимость поколебалась.
— Аня…
— Он всё может, — едва слышно сказала она, подняв бездонные измученные глаза. — Даниль, не надо…
А потом снежный вихрь взметнулся на месте, где она стояла, и засыпал Даниля белой крупой. Другая девушка на месте Эрдманн, наверно, заторопилась бы вдаль по улице, сгорая от стыда за невпопад сказанные слова, Аннаэр же ушла через точки, профессионально затерев за собой шлейф ауры, и куда метнулась она, Даниль не узнал.
Медленно, медленно роняли снег жемчужно-белые облака; оставляя покой небес, холодные хлопья стекали на крыши и улицы города, заметали пухом пруды и парки, таяли на теплом асфальте, становясь коричневой грязью. Вставшие в многокилометровых пробках автомобили зло перекрикивались, дыша ядом. В Москве был утренний час пик; рабочий день уже начался, но свободнее на дорогах не становилось. Снег в декабре стал неожиданностью для городских служб, уличное движение почти замерло, и не опоздал только тот, кто вовремя спустился в метро.
Павел Валентинович не стал отпускать шофёра и сливаться с толпой. Во-первых, у него пошаливало сердце, и он боялся, что в духоте подземки случится приступ, во-вторых, людям его ранга ездить в метро не рекомендовалось, а в-третьих, он был рад хоть как-то сократить рабочий день. В кабинете ждала собака, адский пёс Лаунхоффера, и новую встречу с ним Ивантеев готов был оттягивать бесконечно.
На часах было почти двенадцать, когда машина, наконец, затормозила у дверей офиса. Верховный жрец помедлил, едва касаясь пальцами бронзовой ручки, и вошёл.
Он мало внимания обращал на тех, кто встречался ему по пути; охранники, девушки на дежурстве, секретари, младший жреческий персонал — все они заслуживали разве отстранённого кивка, да и то в те дни, когда Павел Валентинович был весел и благодушен. Сейчас же с каждым шагом судорожно ёкало сердце, и мутноватый больной взгляд не поднимался от ковровых дорожек. За три недели верховный жрец постарел на двадцать лет.
Он не видел, с какими лицами смотрят ему вслед подчинённые.
Он ничего не чувствовал.
Секретарши не оказалось на месте, но Павел Валентинович ничего о ней не подумал и даже не сделал, как обычно, заметку в памяти по поводу выговора. Он просто толкнул неверной рукой дверь и переступил порог.
Его кресло — высокое, кожаное, как трон возвышавшееся над просторным начальственным столом — было повёрнуто спинкой. Сил Ивантеева хватило лишь на смутное удивление. Он прикрыл за собой дверь, и в эту минуту кресло развернулось — медленно и картинно, точно в дешёвом фильме; Павел Валентинович увидел до боли знакомое лицо.
Золотоволосый подросток в камуфляже, с «Калашниковым» на тощих коленях…
— Ну привет, дядя, — ломающимся голосом сказал он.
Ивантеев не ответил. Он покосился вбок, туда, где раньше стоял стол для совещаний, а теперь лежала бархатная подушка.
…собаки не было, не было собаки, не было, не было, не…
Павел Валентинович перевёл взгляд.
— Щенок, — с трудом, но почти любовно выговорил он. — Явился?
— Не хами, дядя, — пацанёнок скривил губу. — Узнал?
— Давно не виделись… — прохрипел жрец и беззвучно, жутковато засмеялся. Он знал, что сейчас произойдёт, и испытывал невероятное облегчение, почти счастье. Воинов-младший успел вырасти за те месяцы, когда скрывался от них, или, скорее, возмужать; он был красив…
— Простите, — вежливо сказал второй голос, незнакомый, — а вы, собственно, кто?
Павел Валентинович повернул голову.
На подоконнике, над самой подушкой, сидел, обняв колено, невыразительной внешности парень. Он не изъявлял желания слезать с шестка, и под взглядом верховного жреца бога войны даже не шелохнулся. У него было до странности неопределённое выражение лица — не робкое и не наглое, даже не то, которое называется задумчивым, хотя Ивантеев уверенно сказал бы, что парень себе на уме.
— Я? — усмехнулся Павел Валентинович почти дружелюбно. — Я… верховный жрец этого… недоразумения, — и мотнул подбородком в сторону подростка в камуфляже.
— Извините, пожалуйста, — сказал парень на подоконнике, — но, по-видимому, это всё-таки я.
— Что?.. — нелепо переспросил Ивантеев.
— Верховный жрец — я.
Высказав это невероятное предположение, парень подумал, покопался за пазухой и извлёк на свет ритуальный нож. Тот оказался непривычно красивым — тёмным, узким, с узорной рукоятью, напоминавшим не финку, как большинство жреческих ножей и собственный клинок Павла Валентиновича, а скорее кортик. Золотоволосый подросток, легкомысленно вертевшийся в кресле, улыбнулся парню как родному, лучезарно и чуть ли не с обожанием.
Павла Валентиновича сотряс дикий гиений хохот.
Он смеялся громко и хрипло, захлёбываясь, дрожа, он вцепился скрюченными пальцами в дверь, но не удержался и сполз на пол; упёршись на четвереньки, он стоял, кашляя и рыдая от смеха, в глазах мутилось, но в груди становилось всё легче, легче, легче, по щекам текли слёзы, шею заливал пот, брюки потемнели спереди, он повалился на паркет мешком и, не в силах уже смеяться, корчился, стукая о паркет лысеющей головой. Новый припадок хохота заставил его визжать и скулить, он схватился за край красного шерстяного ковра и попытался завернуться в него.
— Что это с ним? — подозрительно спросил Жень, выбираясь из кресла.
Ксе подумал и сказал:
— Крыша поехала.
Бог подошёл вплотную и брезгливо потрогал сумасшедшего носком ботинка. Тот только хрюкнул по-поросячьи, возясь в ковре.
— Ну блин, — сказал Жень разочарованно. — И мстить-то некому… обидно.
— Это карма, Жень, — проговорил Ксе, убирая нож.
— Чья?
— Его. Карма ему отомстила. Что-то такое всё равно случилось бы, не в этой жизни, так в следующей.
Ксе подумал и добавил:
— А насчёт отомстить… Ты ещё ему и поможешь, если убьёшь. Меньше искупать придётся.
— Да?.. — рассеянно сказал божонок, глядя на Павла Валентиновича; тот успокоился и лежал тихо, завернувшись в ковёр.
По головному офису ЗАО «Вечный Огонь» разнёсся грохот автоматной очереди.
…На другом краю города, не просыпаясь, шевельнула ушами белая кошка. Тихо зарычал свернувшийся под столом рыжий кобель кане-корсо, а второй, нечистопородный чёрный доберман, поднял голову, встретившись глазами с ястребом.