Менгра-Ргет поднял лицо. Сквозь языки костра оно отливало золотом; золотым солнечным светом сверкали глаза жреца, а тёмно-рыжие волосы пламенели медью. Что-то подобное происходило и с остальными. Вокруг человеческих тел, вокруг привычных бледно-синих аур загорались другие, нечеловеческие, могучие и ослепительные, как будто каждого из жрецов-заместителей окружал доспех, выкованный из плоти Солнца.
Ксе глянул на Иллиради.
«Принцесса» сидела на соседнем ковре. Возможно, из-за жара костра её лицо покрывали капельки пота; губы у неё дрожали, и, когда она повернула голову, почувствовав взгляд Ксе, в глазах её смешались мольба и тревога.
Она была невероятно похожа на богиню Лену, которую Ксе видел на жениных фотографиях. «Да ведь она и есть сейчас — старшая красота, — вдруг понял жрец. — У стфари нет младшей…» Как бы ни было страшно сейчас Иллиради, атрибутику богини она принимала уверенно и без промедления.
…Стфари экономили электричество и с наступлением полуночи всегда выключали фонари во дворе. Ксе любил этот час, наступление древней тьмы, когда ничто не слепило глаз и не мешало звёздам светить. После городского неба здешнее казалось каким-то ненастоящим, слишком правильным, словно рисунок из детской книжки; россыпь искр устилала его от горизонта до горизонта, белел Млечный Путь, и шествовала Луна — круглая, как будто осязаемая, отчётливо изъеденная пятнами кратеров. Сейчас видна была только она — смутно-алая и первобытно-зловещая, сколько ни рассказывай себе о преломлении света в атмосфере.
Ксе последний раз посмотрел на небо. Дальнейшее ему предстояло видеть через тонкий план.
Лицу от костра было жарко, а спина мёрзла. Верховный жрец поёрзал на седалище, пытаясь устроиться поудобнее, осознал бесперспективность этой затеи и вздохнул.
А потом ушёл из плотного мира.
…Кажется, будто ты первая рыба, выбравшаяся на берег; первая рыба в тумане тысячелетий, что научилась дышать голым воздухом и передвигаться по суше. Прежде, принимая иное зрение, ты нырял в стихию, как в море, и смотрел оттуда на мир словно рыба через толщу воды, а теперь вышел на берег и стоишь на кромке медленного прибоя, на краю беспредельной каменистой равнины. Острый свет озаряет её, но неведомо, откуда он льётся, потому что над головой — океан, точно такой же океан, что за спиной.
Потом ты оглядываешься, привыкая видеть, и видишь: далеко-далеко, болтая в тёплой воде босыми ногами, сидит на треснувшем валуне золотоволосый подросток.
Он замечает тебя и приветливо машет рукой.
…Потом Ксе увидел остальных.
Пока он смотрел на тонкий мир, оставаясь в физическом, люди, набросившие функциональные матрицы божеств, казались чем-то большим, нежели люди; здесь, в ином пространстве, они были лишь бледными подобиями богов. Один Ансэндар, предводительствовавший скорбной свитой теней своего пантеона, выглядел настоящим.
И ещё — Энгу.
Бог нкераиз был страшен — не так, как страшен боец и убийца, а как страшен умирающий от неизлечимой болезни. Ксе отвёл взгляд. То ли сказанное Дедом о героине создало в его сознании этот образ, то ли оно в самом деле так выглядело… Жрец подумал о Жене и отце Женя, и стало ему нехорошо.
— Haenngue, — тихо сказал Ансэндар, пристально глядя названному в глаза.
Серое лицо нкераиз исказилось.
Он стоял один против полудюжины, искалеченный, взнузданный пролитой кровью, и смотрел. Под искусственно наведённой ненавистью, мутившей взгляд иномирного божества, было страдание.
— Я убью, — сказал Энгу. Голова его судорожно дёрнулась и упала набок, как у разбитого параличом.
— Почему? — так же тихо спросил Анса.
Тот засмеялся лающим смехом.
— Я не могу, — ответил второй бог и развёл худыми как кости руками.
Ансэндар опустил голову. Ксе показалось, что даже просто стоять перед убийцей ему тяжело; под яростным светом Неботца беловолосый стфари мало-помалу выцветал, как переводная картинка.
— Я знаю, что тебе тяжело, — сказал Анса. — Я сам принимал кровь. Тогда. В последние месяцы.
— Я заметил, — сказал Энгу, оскалив серые зубы.
— Ты уверен, что твоя воля на самом деле — закончилась?
Лицо нкераиз исказила гримаса муки; он хрипло, запалённо вдохнул, подавившись воздухом, и засмеялся снова.
— Девяносто девять, — сказал он.
— Что?
— У них умно придуманные законы — женщина не человек… Чтобы попасть сюда, они заклали девяносто девять беременных. Беременных девочками, конечно.
Ансэндар вздрогнул и отступил; глаза его расширились от ужаса.
— Не может…
— Не ради силы, — по-волчьи усмехаясь, перебил Энгу. — Пройти за тобой след в след было не настолько трудно. Моя воля закончилась. Я убью.
Менгра-Ргет — мёртвый Лудра лу-Менгра — поднял молот, не дожидаясь дальнейших слов. Тонко заржали кони, запряжённые в колесницу мёртвой Леннаради.
«Пусть будет сражение, — сказал где-то неизмеримо далеко Жень. — Пусть начнётся. Так надо».
Что происходило потом, понял бы, вероятно, только настоящий, старый и опытный верховный жрец, пришедший к своему сану после долгих лет практики. Охваченный невыносимым волнением Ксе повиновался рефлексу и сделал то, что сделал бы, будучи шаманом, и что сейчас не должен был делать ни в коем случае.
Он попытался нырнуть в стихию и прислушаться к её мыслям.
…Всё вокруг смешалось, покатилось колесом, сворачиваясь в слепящую точку — свет, равнина, оба океана, земной и небесный, жутко-беззвучные многоцветные вспышки… Словно в ту минуту, когда Даниль показывал искусственным богам свою власть, пропало существующее в тонком плане подобие слухового восприятия. Оно не имело отношения к физическому звуку, являясь, скорее, прямым восприятием смыслов — на этом основана телепатия, и потому-то Ксе понимал, о чём говорит нкераиз Энгу. Одуревший от дикого буйства Матьземли, жрец перестал что-либо осознавать и оттого оглох.
Единственное, что по-прежнему оставалось надёжным, неколебимым в катящемся в тартарары мире, обжигало Ксе бок.
Жреческий нож.
Ксе схватился за него, как утопающий за соломинку; взгляд прояснился, головокружение прошло, и жрец обнаружил себя сидящим на берегу, наполовину в воде.
Оба океана, нижний и верхний, сотрясал шторм.
Ксе выбрался на сухое место, оставив Матьземлю с её тревогами, и вытащил нож. Металл его более не был тёмным — он сиял золотом, и золото это как будто плавилось в руках Ксе, но не обжигало уже, а лишь дарило теплом.
«Жень, — мысленно окликнул верховный жрец. — Не пора?»
И всё стихло.
Свет померк.
— Я здесь бог, — произнёс ломающийся мальчишеский голос. — Мне принадлежат все войны на этой земле.
Жень шёл по берегу как был — босиком, в камуфляже и с автоматом под мышкой. Неосязаемый ветер развевал его волосы, горящие золотым огнём. В эту минуту мальчишка был настолько великолепен, что Ксе не сдержал восхищённого вздоха. Он-то, Жень, единственный был здесь настоящим богом, полноценным, частью мира, и не понять этого было нельзя. Стопятидесятимиллионный культ стоял за ним; сияние силы рвалось из него, как из недр живой звезды — свет, и ослепляло бы, не будь Ксе его частью.
Стфари склонили головы. Энгу шарахнулся в сторону, но по серому лицу его мелькнул призрак улыбки.
— Что, — сказал Жень довольно, — съели?
Ксе не мог не улыбнуться.