— Что-то случилось?
Аня быстро глянула на него.
— Я должна была раньше поговорить, — сказала она. — Просто очень много работы было. И статья ещё эта…
— Так в чём дело? — почти грубо спросил Даниль.
— Эрик Юрьевич мне рассказал.
«Опаньки, — обалдело подумал Даниль. — О чём?»
— Даниль, — теперь Аннаэр смотрела на него прямо и пристально, почти сверлила взглядом. — Пожалуйста, не вмешивайся.
— Во что?
— Ни во что. Сейчас… происходит много важных событий. Но они не должны касаться тех, кого… не должны.
— Это как? — жёстко поинтересовался аспирант. Кто-то, помнится, уже просил его не вмешиваться, и кажется, это был Координатор.
— У Эрика Юрьевича много сложных разработок, — холодно сказала Аня; тон Даниля не понравился ей. — Он проводит опасные эксперименты. Некоторые из них завершаются неудачно.
— Вот, значит, как? — Даниль выпрямился, нехорошо искривив губы.
— Не перебивай, — сказала Аня таким голосом, что усмешка пропала с его лица. — Эрик Юрьевич несёт полную ответственность за то, что делает. И если опыт заканчивается плохо, если его последствия могут быть опасными, он исправляет свои ошибки! — голос её зазвенел, — понимаешь? На свете очень мало людей, которые могут Эрику Юрьевичу помешать, но так уж вышло, что ты один из них. Если ты вмешаешься, ты можешь всё испортить.
На скулах Даниля заиграли желваки.
— То есть, — сказал он, — Лаунхоффер где-то ошибся. То есть теперь он что-то исправляет.
— Да, — почти беззвучно выдохнула Аннаэр. — И не мешай ему. Вот так.
«Знаю я методы Эрика Юрьевича, — безмолвно сказал Даниль, отведя взгляд; устремлённые на него глаза Аннаэр казались металлическими, как у программы Варвары Эдуардовны, и видеть это было неприятно. — Диск Це формат комплит… Хрен знает, за кем он отправил своего добермана, но Великий Пёс не исправляет. Он уничтожает. Тоже, конечно, способ…» Недавно полыхавшая злость успокаивалась и холодела, стальной стержень вставал внутри. Теперь Даниль точно знал, что если сочтёт нужным, то вмешается, и угрозы не остановят.
— Даниль, — напомнила Аня.
— Знаешь, Ань, — сказал Сергиевский подчёркнуто небрежно, сунув руку за сигаретами, — иногда так бывает, что порядочный человек должен помешать. Хоть это и невежливо.
— Дурак, — сказала Эрдманн отстранённо, будто ставила диагноз.
— Уж какой есть. Огоньку не найдётся? А, ты ж не куришь…
— Дурак, — повторила Аня тихо и жалко, ссутулившись; на белом платке пушистым венцом замирал снег. — Я же за тебя беспокоюсь…
Даниль оторопел; железная злая решимость поколебалась.
— Аня…
— Он всё может, — едва слышно сказала она, подняв бездонные измученные глаза. — Даниль, не надо…
А потом снежный вихрь взметнулся на месте, где она стояла, и засыпал Даниля белой крупой. Другая девушка на месте Эрдманн, наверно, заторопилась бы вдаль по улице, сгорая от стыда за невпопад сказанные слова, Аннаэр же ушла через точки, профессионально затерев за собой шлейф ауры, и куда метнулась она, Даниль не узнал.
Медленно, медленно роняли снег жемчужно-белые облака; оставляя покой небес, холодные хлопья стекали на крыши и улицы города, заметали пухом пруды и парки, таяли на теплом асфальте, становясь коричневой грязью. Вставшие в многокилометровых пробках автомобили зло перекрикивались, дыша ядом. В Москве был утренний час пик; рабочий день уже начался, но свободнее на дорогах не становилось. Снег в декабре стал неожиданностью для городских служб, уличное движение почти замерло, и не опоздал только тот, кто вовремя спустился в метро.
Павел Валентинович не стал отпускать шофёра и сливаться с толпой. Во-первых, у него пошаливало сердце, и он боялся, что в духоте подземки случится приступ, во-вторых, людям его ранга ездить в метро не рекомендовалось, а в-третьих, он был рад хоть как-то сократить рабочий день. В кабинете ждала собака, адский пёс Лаунхоффера, и новую встречу с ним Ивантеев готов был оттягивать бесконечно.
На часах было почти двенадцать, когда машина, наконец, затормозила у дверей офиса. Верховный жрец помедлил, едва касаясь пальцами бронзовой ручки, и вошёл.
Он мало внимания обращал на тех, кто встречался ему по пути; охранники, девушки на дежурстве, секретари, младший жреческий персонал — все они заслуживали разве отстранённого кивка, да и то в те дни, когда Павел Валентинович был весел и благодушен. Сейчас же с каждым шагом судорожно ёкало сердце, и мутноватый больной взгляд не поднимался от ковровых дорожек. За три недели верховный жрец постарел на двадцать лет.