Стоит ли говорить, с какой жадностью все эти месяцы здесь, в тылу, ловили мы вести с фронта. Сообщение о каждом оставленном нашими войсками городе отзывалось в сердце жгучей болью. Источником информации были и наши раненые. Чаще всего даже без разговоров и расспросов, по одному настроению и внешнему виду бойцов и командиров, по тому, как была оказана им первая помощь, становилось ясным: эти люди уже многое повидали — ад огня и металла, горечь отступления, гибель товарищей…
Немецко–фашистские войска продвинулись в глубь советской земли. Завязались кровопролитные бои на ближних подступах к Москве. Гитлер бросил на осаду советской столицы отборные войска, воздушные армады, танковые дивизии, переброшенные из Западной Европы и Африки. Тяжело, нечеловечески тяжело приходилось тогда советским людям. Партия подготовила сокрушительный удар по врагу. В начале декабря в ходе стремительного контрнаступления советских войск ударные группировки противника, нацеленные на Москву, были разгромлены и отброшены.
Это было невиданное поражение, потрясшее всю военную машину фашистской Германии. Разгром врага под Москвой явился началом коренного поворота в ходе войны. Окончательно был похоронен гитлеровский план «блицкрига»; перед всем миром была развенчана фальшивая легенда о «непобедимости» гитлеровской армии. Потомки никогда не забудут огромную организаторскую работу партии, трудовые героические дела советского народа в тот период и ратные подвиги воинов.
То, что Советская Армия погнала фашистов на запад, создавало не только военный, но и огромный психологический перелом. Мы сразу почувствовали это по настроению людей. Раненые, прибывавшие к нам в конце 1941 года, после разгрома фашистских войск под Москвой, имели совсем другой вид; забывая о своих тяжких ранах, возбужденно рассказывали, как выбивали врага из подмосковных городов и деревень, как крушили вражескую технику.
Наложение шины.
Рассказам не было конца. Часто в палатах разговоры не смолкали долго после отбоя. Сестры не могли уложить своих больных. Сколько раз бывало: войдешь в палату и вместо того, чтобы навести там порядок, сам превращаешься в нетерпеливого слушателя.
Иной раз создавалось впечатление, что эти люди, которые неделями не покидали окопов, поднимались в атаку под ураганным огнем, закрывали своей грудью товарищей, даже не подозревают о своей отваге и стойкости.
Мы делали все, чтобы облегчить страдания раненых, успокоить их, создать хоть недолгую «мирную передышку». А они торопились. Те, у кого раны едва затянулись, беспрерывно осаждали нас, допытываясь, когда же мы их выпишем. Нетерпеливо подгоняли врачей.
Танкист, которому осколок, как ножом, срезал руку у основания плеча, возмущался «беспомощностью медицины».
— В медсанбате я просил врачей пришить мне руку. — рассказывал он, — а они говорят, что таких операций еще никто не делал. Видали! Не делал! Так вы начните, тогда и другие будут делать! Ну как я без руки воевать буду?
Воевать… А сам был еле жив. Он потерял много кропи, черты лица заострились, ходить не мог, больше лежал. Мы перелили ему кровь, ввели глюкозу, физиологический раствор…
С начала 1942 года жизнь госпиталя вошла в размеренную колею. Появилась возможность не только лечить осколочные переломы костей, удалять секвестры, осколки, но и делать пластические операции при повреждении кровеносных сосудов и нервов, иссекать обезображивающие рубцы. Проще обстояло дело, когда надо было выделить нерв из рубцов, труднее — когда сам нерв имел дефекты. Тогда приходилось замещать дефект нерва по методу П. К. Анохина кроличьим мозгом, обработанным формалином.
Раненые с поврежденными крупными суставами (тазобедренным, коленным), те, кому мы вынуждены были отнять ногу или руку, надолго задерживались в госпитале. Ампутации оставляли у нас тяжелый, гнетущий осадок от сознания собственного бессилия, но сделать ничего было нельзя. Когда раненый находился в тяжелом септическом состоянии, единственным средством, которое могло оборвать роковой процесс, являлась калечащая операция.
Трудно было разговаривать с раненым, у которого отнята нога или рука. Он хотел вернуться домой на «своих» ногах и требовал немедленно изготовить ему искусственную конечность. Убедить его в том, что настоящим протезом можно пользоваться только через полгода, не раньше, было невозможно. Приходилось делать по два протеза. Один выдавался при выписке, чтобы солдат мог с ним поехать домой, пройтись раз–другой по улице. А другой — опорный шинногильзовый или деревянный, удобный для постоянного ношения — можно было надевать спустя полгода, когда культя «созревала», исчезал отек мягких тканей.