— Вероятно, — Ёши пожал плечами и отвернулся к окну: — Змеица скоро пойдёт.
Я коротко глянула в сторону. В Огице река уже давно вскрылась, хотя ночами ещё подмораживало: посеревший лёд перечёркивали тёмные кривые линии, сливающиеся в середине русла в единый канат. Нетронутые корабельным ходом затоны тоже пошли кривыми мокрыми пятнами. Пройдёт от силы неделя, и река освободится, скинет с себя опостылевшие оковы, а в середине апреля по течению пронесётся хороводом глыб и осколков ледовый лом из предгорий.
— Куда дальше? — за окном мелькали бюсты ректоров.
— На дублёре съезд на парковку.
Площадка была занята от силы на четверть, и я легко выбрала место, где удобно было выпустить Бестолочь. Ёши поправил верхний халат, рефлекторно потянулся за посохом и отдёрнул руку, — я в очередной раз ощутила укор совести: горгульи вчера не слишком навредили самому Ёши, но камень его посоха был испорчен безвозвратно. Я повернула было к аллее, где нашли мастера Зене, а Ёши перехватил мою руку и повёл меня к зданию.
— Здесь тоже есть вход? — шёпотом спросила я, когда Ёши встал в очередь в кассу планетария.
— Вход? Куда?
— На торг.
Он немного помедлил.
— Разве что я о нём не знаю.
— Тогда зачем нам в кассы? Ты хочешь поговорить с кем-то? Или там есть какие-то… материалы?
Ёши посмотрел на меня с недоумением, а потом сказал медленно, с вопросительной интонацией:
— В планетарий пускают по билетам.
— А что в планетарии?
— Точно не знаю. Лекцию по прецессии, к сожалению, пока повторять не будут, а утром, наверное, показывают что-то детское…
— Мы что, — я вдруг остро почувствовала себя своей собственной химере сестрой по разуму, — приехали смотреть на звёзды?
— Именно для этого и существуют планетарии, насколько мне известно.
— Но Тибор Зене…
— Пенелопа, иногда планетарий — это просто планетарий. Два билета на ближайший сеанс, пожалуйста.
Я чувствовала себя настолько сбитой с толку, что молча отослала горгулий обратно к машине и позволила Ёши увлечь меня в зал.
Здесь было темно — горели только номера кресел и полоски, едва-едва освещающие ряды, — и почему-то хотелось говорить шёпотом. Купол неба молчал, головы проекционной машины, закреплённые на сложной системе осей, вращались в чуть слышным шелестом; у самого края девушка в чёрном расчехляла виолончель.
— Но как же расследование? — тихо спросила я, откинувшись в кресле и вцепившись зачем-то в мужскую руку.
— Кто-то здесь вчера уговаривал меня жить, — с иронией сказал Ёши.
— Но чернокнижники…
— Они никуда не убегут, а я обещал сводить тебя в планетарий. В прошлый раз вышло некрасиво.
— Но дела…
— Если думать об одних делах, можно поехать крышей.
Я не успела возразить: двери зала закрылись, и искусственное небо зажглось.
Первая из звёзд кажется белой точкой, тонущей в непроглядной смолянистой Тьме. Её душит, давит чернотой, словно пустота стремится выпить каждую каплю новорожденной жизни. Я знаю эту историю, но что-то во мне болит за эту слабую искру света.
Она может истлеть, потухнуть, сдаться. Но звёзды зажигаются снова, одна за другой. Они приходят, прекрасные и холодные, они светят нам, безразличные, мёртвые, чужие, крутятся по своим законам в бескрайнем стылом космосе и не знают мер расстояния, какие мог бы вообразить человек.
Вот они — яркие точки в бесконечной черноте. Люди придумали видеть в них лица. Люди придумали, будто они умеют улыбнуться.
Они огромны, эти звёзды; они тяжелы и вместе с тем невесомы, ведь что есть вес, если не притяжение? И что есть мы, если не случайное скопление космической пыли, на короткое мгновение вообразившее себя человеком?
— Мы сделаны из звёзд, — журчит, растекаясь по залу, голос ведущего, — и их осколки тянутся туда, в пустоту вселенной.
Только звёзды знают, чего в тебе больше: порыва или системы, агрессии или сочувствия, человеческого или тварного. Только звёзды знают; вот только им — всё равно.
Небо вращается, как искры в калейдоскопе. Небо дышит, небо зовёт, небо отмеряет твоё время. Однажды звёзды вернутся в последнем божественном взрыве безумия, замкнув твою судьбу в кольцо.
И тогда что-то закончится.
Может быть — ты.
Небо вращалось, складывая рисунки из разноцветных звёзд, и невидимый ведущий читал по ним, как по написанному знаками изначального языка: об асценденте и аспектировании, о квадратах и тринах, о знаках и герметизме, о предназначении, судьбе и отражениях. И потом, когда звёзды смешались с пылью и стали туманностями и водоворотами цвета, этот голос смешался с виолончелью, истончился — и стих.