Тогда Ливи опять плакала, хотя это было, конечно, ещё бесполезнее, чем с платьями; Ливи рыдала и размазывала сопли по лицу, а я сидела и смотрела телевизор. Когда приехала бабушка, мне пришлось собирать вещи за нас обеих, потому что сестра всё так же продолжала истерить и биться головой об пол.
Словом, я не люблю пустые слёзы. И публичные проявления непристойных эмоций — тоже: какие бы чувства у меня не вызывал дорогой супруг, они не должны быть показаны в обществе.
Как бы сильно ему ни было на меня наплевать, этого тоже никто не должен видеть.
И я надеялась, наверное, что у Ёши есть хоть сколько-нибудь ума, и что он будет настроен в этом на сотрудничество. В конце концов, ведь ему, наверное, тоже не нужен безобразный скандал? И Род Бишигов теперь — его Род; это и его предки тоже; это его кровь, и как он может не слышать её голос?
Увы, пришла пора признать: мой дорогой супруг, похоже, не способен даже сделать вид, будто ему есть до меня и чести Рода какое-нибудь дело. Он глух и ко мне, и к букве брачного договора, и к шёпоту совести. Не стоит надеяться, что какое-то здравомыслие ещё в нём живо.
Поэтому, получив приглашение на День Королей, я уже не пыталась ни разговаривать, ни уговаривать, ни даже договариваться. Я пришла в мастерскую, где Ёши мучил очередной липовый брусок, и сказала:
— Восьмого февраля вы будете сопровождать меня на празднике.
— Добрый вечер, Пенелопа, — спокойно отозвался он, не опуская инструмента.
— Вы будете трезвы, — продолжала я, сверля взглядом безмятежный затылок, — прилично одеты и принесёте лампаду. Вы подадите мне руку при выходе из машины и будете рядом не меньше половины вечера. Никаких танцев, никаких непристойностей, никаких скандалов. Это ясно?
— Предельно ясно, Пенелопа.
— Вы будете улыбаться. И излучать радость от женитьбы.
— Как скажете, Пенелопа.
Он так и не обернулся. Резак порхал над фигуркой: это было, кажется, какое-то животное, но в резких контурах расчерченного карандашом бруска пока было не понять, какое.
— Я рассчитываю на ваше благоразумие, — припечатала я.
И, прежде чем хлопнуть дверью, услышала безмятежное:
— Хорошего дня, Пенелопа.
Честно сказать, на самом деле тот день был решительно плох, да и вся неделя — не лучше. Я была отчего-то всё время зла, некрасиво сорвалась на Ксанифа, без предупреждения дала студентам контрольную с убийственными задачами, и даже в мастерской у меня всё валилось из рук, — хорошо, что мирный Ларион реагировал на всё философски и бормотал только «аккуратнее, мастер Пенелопа» и «давайте я, мастер Пенелопа».
Виноват в этом всём был, разумеется, Ёши. Мы с ним практически не виделись, зато каждая из этих встреч вбивала мне новый гвоздь в основание черепа.
Мне было толком нечего ему предъявить: он был неукоснительно вежлив, легко отзывался на просьбы передать соль, не выставлял в доме похабщины и даже своих зайцев забрал из ванны и дел не знаю куда. Вместе с тем в каждом его жесте сквозила незаинтересованность, постепенно переходящая в пренебрежение; она звенела в воздухе и жалила оскорбительностью.
А по ночам, — о, по ночам я смотрела его сны, в которых он бесконечно рисовал прекрасную лунную, целовал её руки и перебирал её волосы, и в тех снах играли светом полотна шёлка.
Словом, я ненавидела Ёши и весь мир; ничего удивительного, что в салоне бедная девочка-сотрудница сбледнула лицом, только завидев меня.
— Мне нужно стать красивой, — мрачно сказала я. Горгульи остались на улице, у дверей, и Крошка руками-ножницами собирала с порожка свежий снег, а Бульдог сидел совершенно неподвижно, отчего становился похож на уродливую скульптуру. — Пенелопа Бишиг, запись на четыре часа.
Девочка нашла в себе силы профессионально улыбнуться. Она была, как положено в таких местах, совершенной во всех отношениях: белоснежные зубы, уложенные локоны, стрелки чулков по линейке, и даже светлый твидовый костюм сидел на ней идеально, как на манекене.
В салоне продавали одежду, по большей части — по лунной моде, из-за чего вся рецепция была завешена пышными полупрозрачными тканями и мелкими кристаллами. Над изящной мягкой кривулиной, изображающей диван, висели многорядной натянутой гирляндой фотокарточки с мехами, газовыми шароварами и провокационными вырезами, запечатлёнными на дорогих клиентах; у единственного манекена были пышные перистые крылья, безглазое лицо расписали розовыми блёстками, а в роли одежды выступало облако засушенной лаванды.
— Мне что-нибудь… поконсервативнее, — пояснила я, пока сотрудница распиналась, как глубоко мастера салона погружены в последние новости друз. — Мой муж носит халаты, мы собираемся на важный праздник, хочу, чтобы наши образы гармонировали.