— Так может, они запрещённые были?
— Уарды пользовались ими четыреста лет!.. И никого не убили, можете мне поверить. Родовое заклинание. И что же теперь, и это тоже нельзя? Это безумие просто, безумие!..
Я тряхнула головой и заулыбалась Селии Маркелава, которая, оказывается, обратилась ко мне по имени. Я знала её шапочно, как жену финансиста Хавье и любимую тётю Лиры.
Мы обнялись, и она звонко чмокнула меня в щёку:
— Поздравляю со свадьбой!.. Вы такая чудесная пара!.. Я всегда говорила, что для Пенелопочки найдётся порядочный, интересный мужчина.
Я многословно поблагодарила, а Селия прищурилась, прикрыла рот ладонью и спросила театральным шёпотом:
— А вы не расскажете по секрету, от чего Ёши носит траур?
— Траур? — удивилась я. — Почему бы?
— Так вот я и спрашиваю, по чему?
— С чего вы взяли про траур?
— Так одежды же!.. Антрацитовые онциуонуно с шитьём в тон, при друзе северной жрицы это траурные одежды. Может, мы и не ведём дел с Луной, но такие вещи, конечно, знаем. Да и вы, я вижу, поддерживаете интересы мужа. Так в чём же дело? Я не слышала, чтобы в последнее время кто-то из его близких… или он уже знает о Матеуше?
— Извините, — сказала я, старательно растягивая губы, — я не могу за его спиной обсуждать такие личные вещи.
— Конечно, конечно. А Матеуш, бедный мальчик, я слышала…
Траур. Он надел траурные одежды. Очень прилично, как я и требовала, — и очень показательно, куда уж показательнее!.. «Конечно, Пенелопа», «да, Пенелопа» — и траур, который обязательно хоть кто-нибудь заметит, о котором быстро разболтают всем. А я, дура, нацепила эти холодные лунные тряпки!..
Словом, когда во внутреннем саду раздался металлический лязг, громовой раскат заклинаний и — почти без паузы — оглушительный, наполненный болью крик, я испытала что-то, подозрительно похожее на облегчение.
xxvi
Крик прекратился почти мгновенно, но праздничная атмосфера разбилась, а мелодия арфы сорвалась звуком рвущейся струны. Человеческий поток разделился надвое: кто-то торопился взглянуть, что случилось, а кто-то стремился поскорее оказаться от того крика как можно дальше.
Ёши и Хавье отступили к колоннам, пропуская мимо себя людей, и мне стоило бы сделать то же самое. Но взгляд цепко выловил из этой картинки чёрные халаты с шитьём, в глазах потемнело, и я решительно двинулась на звук.
Кричали в оранжерее. Давно стемнело — сквозь стеклянную крышу были видны тёмно-серые угрюмые облака — а здесь горели только маленькие фонарики, да в саду камней среди песка горели чайные свечи. Я то и дело оступалась, неуверенно балансируя на каблуках, прощупывала по пути горгулий Холла и к месту происшествия добралась далеко не в числе первых.
Пострадавшего окружили со всех сторон люди; он полулежал в неестественной, изломанной позе, как будто сперва встал на колени, а затем упал лицом в песок. Руки лежали безвольными макаронинами, спина вздымалась каждый раз, когда он пытался вдохнуть, голова была свёрнута набок, а на разбитом лице пузырилась тёмная кровавая пена.
— Целитель! Здесь есть целитель? Кто-нибудь?
И без целителя было ясно, что несчастный очень плох. Под ним растекалась по тонкому белому песку чёрная смолянистая лужа. Пожилая колдунья сплетала над ним заклинание, низенький мужчина водил руками вдоль тела, что-то нашёптывая, кто-то что-то говорил в маленькое карманное зеркальце, воздух звенел от чар, — а кровь всё текла и текла, и пена застила глаза умирающего.
Я отправила горгульям импульс и велела им перекрыть здание. Кто-то принёс фонарь, ослепительно-яркий, а девушке в белом несли стаканы с колдовской водой по одному, пока кто-то не притащил целый вазон. Вода мерцала и дрожала силой.
— Обезболили?
— Я залила сплошью, но…
— Давайте консервацию в четыре руки, через ав дарне.
— Слушай мой голос. Сосредоточься, нельзя засыпать.
— О Тьма, я обращаюсь к тебе…
Всё это было зря. Было поздно для заклинаний: от таких травм может спасти разве что родовой дар Сендагилея, если будет милостива Тьма; но их, конечно, не пригласили на праздник, потому что Сантос Сендагилея, говорят, убил Последнего Короля.
Хрип. Губы шевельнулись, как будто человек пытался сказать что-то — и застыли. Тело скрипнуло, и в открытые глаза мёртвого колдуна заглянула Бездна.
Так вышло, что я не раз наблюдала, как обрывается жизнь — достаточно, чтобы перестать видеть в этом мистерию. Мы умираем, когда замолкает кровь; мы умираем, если разрушается бренное тело. Так и с горгульями: можно разрушить чары, можно разрушить материю, и тогда горгульи не станет.