— Ты тупая? — тяжело спросила я, глядя на неё сверху вниз. Ноги в тапках мёрзли, а поверх пижамы я успела накинуть кожаную подкольчужную рубаху, и только поэтому всё ещё не стучала зубами.
Гостья продолжала рыдать.
— Влезть в дом Бишигов! Ночью! А если бы тебя сожрали, что бы я сказала полиции?!
Тут я немного кривила душой: вероятность такого исхода была ничтожно мала; по закону горгульи не могут проявлять агрессию без прямого приказа, и каждое моё изделие соответствовало этому требованию. Правда, из-за убийства на заднем дворе мне пришлось повторить это примерно миллион раз, и даже после этого знающие люди не сочли нужным мне поверить, — и на месте любительницы чужих склепов я предпочла бы присоединиться к этой почтенной аудитории.
Женщина всё ещё рыдала, подвывая и дрожа от пережитого ужаса. Рядом со мной остановились шаги, и я с удивлением узнала в новом спутнике Ёши: не знаю, когда он вернулся в особняк, но сейчас стоял рядом в спортивных штанах и мягкой кофте, от чего я не сразу его узнала.
Краем глаза я видела, как Ёши чуть склонил голову, вглядываясь в гостью. А потом вдруг наклонился, подал ей руку и сказал с каким-то неестественным почтением:
— Прошу прощения за несдержанность моей супруги, прекрасная госпожа, она не признала тебя. Как может этот дом помочь уважаемому жрецу Луны, от имени которого ты говоришь?
Она неуверенно вложила руку в раскрытую ладонь, и Ёши аккуратно поставил её на ноги.
Слёзы ещё текли, лицо было грязное, фиолетовое пальто вымазано мокрым снегом. «Прекрасная госпожа» обнимала себя руками и выглядела жалко, а нити хрустальных капель спутались.
— Ёши, — я дёрнула его за рукав, — она вошла без приглашения.
— Ты тупая? — прошипел мне Ёши, продолжая подобострастно улыбаться. — С каких пор ты нарываешься на международный скандал?
— Скандал?! Эта дура влезла на территорию через забор! Ночью! В особняк Бишигов! Что я должна была сделать?!
— Извиниться, что у нас так неудобно расположена калитка!
Мы ругались вполголоса, наблюдая, как гостья пытается отдышаться и отряхивает пальто дрожащими руками. Ядовитое шипение Ёши звучало в этой атмосфере особенно карикатурно.
— Милостивая госпожа, — сказал он с поклоном, — могу я предложить вам пройти в гостиную и горячий чай?
Она неуверенно кивнула. Я раздражённо дёрнула плечами и первой пошла к дому, на ходу прощупывая возвращающихся на места горгулий.
В доме женщина пожелала посетить уборную, и я с некоторым облегчением показала ей дверь в гостевой санузел, а сама припёрла к стене Ёши:
— Где ты был?
— Бегал, — невозмутимо отозвался муж.
Ко лбу его действительно прилипли влажные пряди. А ещё это был, кажется, первый раз, когда я видела мужа в штанах вместо привычных уже халатов: серые и мятые, они пузырились на коленях, и сам Ёши со своими вечными синяками под глазами делался от этого похож на тихого бытового алкоголика. Для полноты образа не хватало только сушёной рыбины в руке и харчка.
— И часто это с тобой случается? — мрачно спросила я.
— Пару раз в неделю, освобождает сознание. Тебе тоже лучше бы переодеться. Что ты сделала госпоже?
— Ты её знаешь? Откуда? Если тебе так уж захотелось притащить в дом какую-то шлю…
Он закатил глаза и сказал спокойно:
— Я понятия не имею, кто это.
— Что за цирк с «милостивой госпожой»?
Ёши выразительно постучал пальцами по лбу:
— Знаки. На ней мендабелё, она голос жреца Луны.
— Она двоедушница, — растерянно сказала я.
— Ну и что? Жрец посчитал её достойной, этого достаточно. Ты спустила горгулий на голос Луны!
Я отвела взгляд к двери туалета и нахмурилась.
Можно говорить, будто двоедушники и колдуны не похожи культурно, но по правде — если сравнивать нас с детьми луны, мы практически родные братья. Многие лунные никогда не покидали стеклянных друз, выстроенных в самых недоступных точках гор; те же, кто приезжали в Огиц, забывали есть, оставляли пустые голые тела в трамваях и не всегда могли ответить, какой нынче год. Лунные утверждали, будто все мы сотканы из чистого света, который преломляется в одиннадцати стёклах, пока не становится выпуклой пошлой материей; будто не существует ни времени, ни расстояний, и всякий человек — лишь искра сознания; будто добро и зло, порядок и хаос и даже Тьма и Бездна неразличимы, и всё, что имеет значение — это гармония.