Очень короткое расследование убедило Сесиль, что она ошибалась. Письмо написано точно рукой дяди Жюльена. Весьма характерный почерк совпадал с тем, что фигурировал в бумагах, найденных в кабинете и переданных на экспертизу. Вскрытие подтвердило, что несчастный был поражен раком, который разрастался с устрашающей скоростью. Следовательно, самоубийство, явное, неоспоримое. Сесиль это не убедило.
В течение двух дней она бродила без дела по парку и вокруг каретного сарая. Существовала какая-то тайна… и тайна, касавшаяся именно кареты, так как, хорошенько понаблюдав за поведением пса, она поняла, что Шарик впадал в истерику, как только она протягивала руку к старинному экипажу. Шарик впадал в ярость не тогда, когда она входила в сарай, а тогда, когда она приближалась к карете. Это выглядело настолько глупо, что она начинала дрожать от ужаса. Но, в конце концов, между каретой и собакой она не находила ничего общего, ни малейшей связи. А между тем, как только она брала в свои ладони озабоченную морду Шарика, всматривалась в золотистые, проницательные и еще более отчаявшиеся, чем у человека, глаза, ситуация подсказывала ей, что эти глаза хотели поведать ей что-то и то, что они видели, она тоже может увидеть. Но перед ней представала лишь карета, сто лет как отданная на откуп паукам да пыли.
В замок явился нотариус в сопровождении клерка. Он пришел сверить инвентарный список имущества, и Морис попросил Сесиль проводить его.
— Это отвратительно, — сказала Сесиль. — Дядя Жюльен не был вором.
— Это законно, — сухо поправил мэтр Пекё. — Господин Жюльен Меденак был всего лишь временным владельцем. Мэтр Фаже, мой предшественник, возможно, решил бы с этим по-другому. Я же обосновался здесь совсем недавно. И должен вести дела как положено. У нас в сельской местности быстро начинают судачить.
И началось длительное хождение из комнаты в комнату.
— Один буфет эпохи Ренессанса… есть… Два кресла времен Людовика Шестнадцатого… есть…
Это было зловеще и изматывающе. Сесиль легла спать не ужиная и встала с мигренью. В девять часов возле крыльца остановилась машина модели «Дофин». Это возвращались нотариус и его клерк.
— Ты ими займись, — сказал Морис. — Я сделаю бросок до поселка, а потом тебя подменю.
Он уже открывал дверцу своей машины, когда из аллеи на полном ходу выехала машина серого цвета.
— Франсис! — воскликнул Морис.
Автомобиль, весь в пыли, затормозил перед ступеньками. Оттуда вышел мужчина лет пятидесяти, очень изящный, юношеской походкой направился к Морису с протянутой рукой.
— Спасибо, что телеграфировал мне. Бедный Жюльен!.. Я сокрушен. Я очень уважал его.
— Проходите… Мэтр Пекё и его помощник…
Франсис раскланялся. У него было красивое лицо с резким профилем, ярко-голубыми глазами и безупречными манерами.
— Он в своей спальне? — спросил он.
— Нет, — сказал Морис. — Его отвезли в поселок. Он покончил жизнь самоубийством.
— Ах вот как! Жюльен… Такой жизнелюб!
— У него оказался рак крови, — уточнил Морис. — Это объясняет его поступок.
— Боюсь, мадам, — продолжил Франсис, — вы можете унести из этого дома весьма дурные воспоминания… Но теперь вы мои гости. Сейчас отдыхайте и оставьте на меня тяжкие хлопоты.
— О! Все закончено, — сказал Морис. — Похороны состоятся завтра.
Как только Франсис поставил ногу на первую ступеньку крыльца, послышалось рычание, заставившее обернуться мэтра Пекё и его клерка. Сесиль кинулась вперед.
— Это Шарик… Он не злой.
Собака находилась на верху лестницы. Она неожиданно попятилась, как будто пытаясь прыгнуть, и из ее груди исторглось глухое, продолжительное рычание, похожее на хрип.
— Взбрело ему в голову! — сказал Морис. — Жену мою обожает. А меня терпеть не может… Ты крепко его держишь?
— Да, — сказала Сесиль. — Сейчас уведу. Так будет более предусмотрительно.
Она потянула собаку на другой край крыльца.
— Красивый зверь, — заметил Франсис невозмутимо. — Надеюсь, через несколько дней мы станем хорошими друзьями.
В чем он сильно ошибался.
Прошла неделя. Состоялась кремация, печальное погребение без священника, так как духовенство оставалось непреклонным; без кортежа, так как жители поселка так и не отступились от своего. Сесиль, расстроенная, хотела тотчас же вернуться в Париж. Франсис удержал ее лишь своей любезностью. Никогда она не встречала мужчины более соблазнительного, более обаятельного, более деликатного. Он вел себя как безупречный хозяин дома, полный предупредительности, простой, как подобает знатному синьору. Сесиль была ослеплена. Она делала невозможное, чтобы смягчить скверный норов собаки. Лучшим способом оставались совместные прогулки. Когда она выходила вместе с Франсисом, собака соглашалась их сопровождать. Но держалась от Франсиса на значительном расстоянии… Она держалась от Франсиса на таком же расстоянии, что и от каретного сарая. Как если бы Франсис внушал ей те же чувства. Франсис ничего не замечал. Он мило болтал, говорил о своем детстве, о чудесных каникулах, которые он проводил в замке. Иногда он смеялся как ребенок, держа Сесиль за руку. Пес следил за ними на расстоянии десяти метров и держался все время с той стороны, где оказывалась его хозяйка.
— Но вы выходили же иногда за пределы владений? — спрашивала Сесиль.
— Нет. Жил как дикарь. Залезал на деревья, чтобы читать приключенческие романы… В глубине парка строил себе шалаши.
— А по воскресеньям вы ездили в Леже все вместе в карете?
— В карете?.. Какая странная мысль!
— Вы не пользовались каретой?
— Но карета — это музейный экспонат. Ею очень давно пользовалась герцогиня де Бери, с тех пор она все время оставалась здесь.
Новый предмет для размышлений. Герцогиня де Бери! «Этот пес меня с ума сведет», — подумала Сесиль. И чтобы забыть свои муки, она разрешила Франсису поухаживать за собой. Морис же тоже был в замке и красноречиво показывал это.
Однажды вечером за десертом Франсис сказал им:
— Если я найду покупателя, то продам это поместье. Я привык жить кочуя, и этот замок, скорее всего, будет связывать мне руки. Не могли бы вы доставить мне удовольствие?.. Возьмите то, что вам нравится… Мебель… Ковры… Вы меня этим обяжете.
Сесиль поняла, что ее муж сейчас поддастся соблазну и унизит их обоих. Она опередила его.
— Спасибо, — сказала она. — Морис хочет фонари от старой кареты… Отдайте их ему.
Франсис не скрыл своего удивления, но ограничился тем, что поднес руку Сесиль к своим губам.
— Вы прелестны, Сесиль… Так что я останусь вашим должником… Доставьте мне такое удовольствие.
Как раз в этот-то вечер Морис и решил покинуть замок.
— Хватит с меня, — сказал он своей жене, как только они очутились в своей спальне. — Честное слово, он заигрывает с тобой. А ты так любуешься им! Подпала под чары. Сразу видно, что ты его не знаешь! Но посмотри на него. Он же бабник. Это бросается в глаза.
— Не будешь же ты упрекать меня в том…
— Я ни в чем тебя не упрекаю. Пока нет!.. Я говорю, что уезжаем, вот и все. Уезжаем завтра.
— Это будет выглядеть невежливо.
— Хорошо, послезавтра. Я найду какую-нибудь причину.
— Я увожу собаку.
— Собака останется здесь.
— Собака поедет со мной.
— Тогда я вернусь один.
И Морис пошел спать в комнату для гостей. На следующий день Сесиль поднялась рано, совершенно без сил после плохо проведенной ночи. Она отправилась вместе с собакой в дальнюю прогулку. Что делать? Никогда бы она не оставила Шарика. Но когда Морис зацикливался, то становился настолько мелочным, что шел до конца, чтобы отстоять свое абсурдное решение. Если бы по крайней мере она была уверена, абсолютно уверена, что больше не любит его! Конечно, она ненавидела все больше и больше его манеры, отсутствие такта, его тщеславие. Но в глубине самой себя… Что это означает «глубина самой себя»?! Не там ли окопалось малодушие?