Не велика честь быть выборщиком, особенно в этом году; на прошлых выборах много было пролито крови, и сейчас никто не давал согласия, чтоб его избрали, да и, правду сказать, посылали крестьяне Панька лишь потому, что начальство не считало его «бунтовщиком», который осмелился бы голосовать не так, как ему накажут. Но община великая сила — ее доверием Панько был очень доволен.
Когда Панько вышел на улицу, была такая темень, хоть глаз выколи; собственного носа не видно. Он шлепал по глубоким осенним лужам, вокруг не слышно было ни живой души, но ему казалось, что идет он среди тысяч людей. И будто все эти люди наказывали ему то же самое, что в воскресенье около церкви говорили читальники[1]: «Запомните, Панько, никому не отдавайте карточку для голосования! Только комиссии. Даже если сам уездный начальник вздумает ее выудить у вас, не отдавайте!.. Легитимацию[2] предъявите, если какой чиновник спросит, но бюллетень — нет, пусть бы вам хоть сотню давали!»
«Что там сотня? — мысленно отвечал Панько этим тысячам людей. — Да пусть меня смертными муками мучают, и то не отдам! Я уже сумею за народ постоять! Коли народ мне такую честь оказал, я за него хоть в огонь, хоть в воду!»
Так рассуждал Панько, чувствуя, как его охватывает странное ощущение удовлетворенности и страха: словно он получил очень дорогой, но в то же время хрупкий подарок, радовался этому подарку и одновременно боялся, как бы его не обронить или не раздавить в руках. Больше всего тревожился, как бы чего не напутать, поэтому в десятый раз напоминал себе, что должен сделать.
«Перво-наперво, — думал он, — зайду к тому адвокату украинскому, чтоб вписал в карточку нашего кандидата, а оттуда уже прямо в избирательную комиссию».
Занятый этими мыслями, он и не заметил, как очутился в городе. На дворе был уже день, но из-за густого тумана трудно было даже за несколько шагов различить человека. Этот туман, садясь на воротник кожуха и шапку Панька, густо покрыл их мелкими капельками.
В тот день в городе была ярмарка, и понемногу со всех сторон стягивались люди. Смешавшись с людьми, Панько пробирался к адвокату, стараясь итти людными улицами, так как еще дома слышал, что если его одного где-нибудь захватят, то сразу же или бюллетень отберут, или натравят на него жандармов, чтобы его арестовали.
У адвоката вписали в бюллетень фамилию кандидата и разъяснили, как он должен донести бюллетень в избирательную комиссию.
— Смотрите же, — говорили ему, — не польститесь на пятерку, а то в сенях стоит секретарь, пан Момчинский, и отбирает бюллетени с нашим кандидатом, и дает взамен другой бюллетень и пятерку.
— А я его вон куда, — ответил Панько, засовывая бюллетень поглубже за пазуху, — а пятеркой меня не подкупишь!.. — говорил он, радуясь, что пугают только пятеркой, а больше ничем.
До уездного правления, где помещалась избирательная комиссия, шел успокоенный тем, что на этих выборах только пятерками воюют.
«Пускай он себе веревку купит на эту пятерку», — думал Панько, подходя к уездному правлению, и крепко зажал в кулаке легитимационную карточку, чтобы сразу же показать ее любому чиновнику, лишь бы пропустил в зал голосования. В сенях уездного правления стоял секретарь Момчинский, выпятив верхнюю губу так, чтобы видеть свои длинные белые усы, а у другой стены стоял здоровенный детина в смушковой шапке и долгополом кафтане. Это, кажется, был какой-то десятский, которого на время выборов сделали агитатором за панского кандидата и дали в помощь Момчинскому. Тут же прохаживался и жандарм с карабином в руках.
При виде этих чиновных особ Панько немного оробел и неуверенно стал подниматься по ступенькам. Не успел он сделать и шага по коридору, как секретарь остановил его словами:
— Покажи карточку!
Панько разжал дрожащую руку и протянул смятое в кулаке удостоверение на право голосования.
— Не эту! Ту, для голосования! — закричал на него Момчинский тем вахмистерским голосом, каким кричал он раньше на своих уланов.
«Ого! Уже начинается!» — подумал Панько, и дрожь нетерпеливого ожидания и неуверенного предчувствия пробежала по всему его телу.
Он сразу оробел от этого сердитого окрика. Не знал, почему именно, но чувствовал, что если этот панок насядет на него, то рука против его воли сама полезет за пазуху и вытащит бюллетень. Чтобы прогнать этот страх, Панько мысленно подбадривал себя: «Не давать! Не давать!»
Это пронеслось в его голове мгновенно, пока он обдумывал, что должен ответить секретарю. Сколько ни силился он, чтобы ответить резко и решительно, но ничего у него путного не выходило.